– Не стану, – устало заявил наконец я, – покупать два этажа по цене четырёх.

– Тогда нам придётся и дальше жить у вас над головой, – ответствовал он.

– Суд и взыскание арендной платы! – угрожал я.

– Залог фермы и выплата, – не боялся он.

А Бэнсон невозмутимо ел! Та-ак, ну ладно. Я поднял палец вверх и многозначительно проговорил:

– Но при всех судебных и прочих делах мои интересы будет представлять моё доверенное лицо. – Кивок в сторону Бэнсона. Тяжёлая, мерно жующая челюсть. Плечи, как два сундука. Крупная шишковатая голова. Кулачище в страшных шрамах. – Те, кто хоть когда-нибудь с ним спорили, больше не спорят. Поверьте. Ему не страшна полиция. Сегодня он здесь, завтра – в море…

Вдруг Бэнсон, добряк, молчун, застенчивый Носорог – взял тяжёлый и длинный нож, которым резал ветчину, вытянул его в сторону продавца и спокойненько, тихо сказал:

– Я таких ловкачей всегда на реях вешал. Сотнями!! – рявкнул вдруг он и шарахнул черенком ножа по столу, и привстал, и завис над нами.

Я сам подпрыгнул и вздрогнул. А Бэнсон сел, допил пиво, посмотрел в пустую кружку. Потом спросил меня снова негромко и равнодушно:

– А у нас сегодня человечьей крови нет? Нет? Эх, жалко… Пойти тогда, хоть свинью зарезать, что ли…

Встал, взял кружку, нож и вышел.

Я не мог дышать. Я стонал, икал, давился смехом. На глазах выступили слёзы. И я удачно нашёл, как объяснить эти слёзы:

– Вы не поверите, как я его жалею. Погиб, пропал человек. Мальчишкой попал в Африке в плен к людоедам, – и вот к чему привык! Бедняга…

Хозяин тоже икнул, судорожно хлебнул пива. С отчаянием проговорил:

– Цена двух этажей, но про арендный долг забываем.

– Завтра с бумагами у нотариуса, – закрепил я.

Он вышел, придерживаясь за стену. Я догнал его и, придерживая за локоток, проводил сквозь “берсерков” и “гуннов”. Ночью, мечтая о доме, плохо спал.

Как только мы выправили бумаги, сосед уехал. Быстро, в один день. Уж в помощниках и грузчиках недостатка не было! Я не верил себе, когда стоял возле дома, глядя вслед отъезжающим повозкам с чужим скарбом, сжимая в руке большую связку ключей, о которых не знал даже – который что отпирает. В голове стоял назойливый призрачный звон – аккомпанемент свалившемуся на меня счастью. Дом, особняк – и где! Почти в центре Бристоля! Свадебный подарок для Эвелин, и такой, какой не в состоянии сделать человек. Из тех, которые под силу лишь самой Судьбе. И страшно, и весело.

Вечером мы с Бэнсоном пребывали в уютнейшем в мире месте – на женском полуэтаже нашего дома. Что с того, что это всего лишь столярная мастерская! И верстаки, и сметённые в одну большую, с смолистым запахом, кучу стружки, и стоящие вприклон к стене гладко выструганные плахи – всё это никак не мешало новеньким занавесочкам, узорчатым тканым дорожкам, появившимся неизвестно откуда цветам в вазочках. За одним из столярных столов Мэри и в неизменных белых перчатках Уольтер неспешно пили чай. Алис уложила Бэнсона животом на пёструю вязаную дорожку и осторожно переступала босыми ножками по его спине, плечам, икрам. Время от времени удовольствие его доходило до какого-то тайного предела, и тогда над полом прокатывался могучий вздох – как будто в углу у нас лежал и пыхтел откормленный племенной бык.

Эвелин, моя объявленная невеста, стащила с моих ног башмаки и опустила мои ноющие, не знавшие в последние дни покоя ноги в большую дубовую лохань с горячей водой. Она, Гордая Королева, Солнце, Недосягаемый Ангел, присела, подобрав юбки, сбоку, взяла шарик белого мыла и принялась мыть и разминать мои ступни. Наверное, я никак не вхожу в образ мужественного, волевого мужчины (ещё не вырос, наверное), и радость и счастье такой громадной и сладкой волной поднялись в груди моей, что из глаз выкатились, как я ни сдерживался, жаркие слёзы. Эвелин в какой-то момент подняла вдруг лицо – и оно задрожало, и судорога сладостной боли промелькнула на нём. Она сидела, смотрела снизу на меня и тоже тихо плакала.

– Как я тебя люблю, – проговорил я одними губами.

– Как я тебя люблю, – так же немо ответила она, сжимая пальцами под водой мои ступни. По воде разбегались кружочки от упадающих в неё тяжёлых солёных капель.

Уже давно остыла вода, и почти растаяло мыло, а мы никак не могли прийти в себя. Помогла Алис. Долетел вдруг до нас её любопытный и настойчивый голосок.

– Ну Бэнсик, миленький, ну скажи, что вы с Томом скрываете!

Она стояла на коленях на его спине и, наклонившись к его щеке, жарко дышала, целовала, упрашивала.

– Ну скажи, про что вот ты говорил, что вы такое сделали? Или собираетесь? Это что-то большое? А не опасное? А я там есть?..

Бэнсон страдальчески кряхтел, отворачивался – и держался – было видно – из последних сил. А его рыженькая, с искорками в глазках подружка не отставала:

– Бэнсичко, скажи, скажи, негодяйко! Это страшная тайна, да? Ой, скажи-и! Ты тогда будешь не Носорог, Бэнсик. Ты тогда будешь Бегемот. Всё? Всё, скажешь?

– Что там за тайна, Бэнсон? – спросил я, тщательно вытерев перед этим глаза.

Он повернулся, виновато взглянул на меня и поднял вверх палец. Все посмотрели на потолок.

– Ловкач? – догадавшись, спросил я.

Он кивнул. Я сделал страшное лицо.

– Бэнсон! Как ты мог раскрыть такую тайну!

– Я только два словечка сказал, случайно…

– Сказал, сказал, – запрыгала на нём Алис. – Что вы все деньги на что-то истратили.

– Да? – вознегодовал я. – А не говорил, как он хвалился, что человечью кровь пил? Когда каких-то ловкачей на реях вешал? Сотнями? А?

– А-а-ай! – в восторге завизжала Алис. – Ну всё, Бэнсон, рассказывай!

А я повернулся к Эвелин.

– Мы и правда истратили почти все английские деньги, – сказал я ей. – Понимаю, что две свадьбы скоро, но… Теперь постараюсь быстро продать товары с “Дуката”.

– Зачем ты оправдываешься, Томас, – ласково упрекнула она меня. – Я давно уже знаю – так, как делаешь ты, – это так, как надо. Ты ведь купил что-то нужное?

Я на секунду смешался, не зная, как сказать – ведь предполагалось, что эту новость я преподнесу, соответствующим образом её приготовив. Да видно, нечего делать. Приходит срок – и без тебя вершится случай, ты же знай лишь поспевай по горячему следу. Я сокрушённо вздохнул, встал, выбрался из лохани с водой и, оставляя на полу и дорожках мокрые следы, прошагал к двери.

– Вставай, Бегемот, – сказал на ходу. – Пойдём уж, покажем эту страшную тайну.

И, распахнув дверь в коридор, крикнул:

– Вахта!

Расположенная напротив дверь выставочного зала приоткрылась, выпустив полосу света и клуб редеющего белого табачного дыма; в щель просунулась чья-то голова с жующим ртом.