— Так что же происходит с папой в такое неприятное утро? — Оливия кивнула в направлении отцовского кабинета.

Бэрди поперхнулась кофе.

— Я буду скучать по всем, — пробормотала она, со стуком поставив полупустую чашку на поднос и притворяясь, будто ничего такого не сказала.

Оливии вдруг подумалось, а не уволил ли ее отец Бэрди, раз она себя так ведет. «Лэмпхауз» мог полностью перейти на компьютерные технологии — но не Бэрди. Она категорически отказывалась иметь дело с «компьютерными издательствами» и их составляющими — мониторами, процессорами, сканерами, принтерами, дискетами и тому подобным. Ее старенькая пишущая машинка выдержала испытание временем, и тем более — кончики пальцев и память. Она терпеть не могла все эти современные машины, которые пищали при нажатии кнопки и устраивали суматоху в ее кабинете, чтобы в конце концов потерять все данные из-за компьютерного вируса. Бог дал ей мозги, память и диплом стенографистки — этим она и пользовалась до сих пор!

Бэрди выиграла спор с Дейвиной Легран, старшим менеджером-издателем в «Лэмпхаузе». Новый аппарат был установлен прямо под рукой сэра Гарольда, а кабинет Бэрди остался вместилищем, помимо издательских принадлежностей, всяких вещей — кофейных чашек, пакетиков сахара, чайных ложек, зубной пасты и подогреваемых щипцов для немедленной прически.

Оливия, на некоторое время сосредоточившая внимание на удивительно старомодном стиле Бэрди, вернулась в это субботнее утро и сильно нахмурилась.

— Почему это ты собираешься скучать по всем? Куда ты намылились, Бэрди Гу?

— Никуда. Никогда. Забудь, что я сказала!..

На столе Бэрди зажужжал интерком, и она подключилась к сэру Гарольду, который в третий раз раздраженно спросил:

— Моя дочь уже пришла, Бэрди?

— Да, сэр Гарольд, — она повернула лицо к Оливии, — только что пришла и отогревает озябшие руки чашкой кофе…

— Сейчас же пошлите ее ко мне, Бэрди. Я не могу болтаться здесь все утро, пока Оливия отсыпается. Мне нужно играть в гольф!

Бэрди сменила выражение лица и кивнула в сторону личных апартаментов сэра Гарольда, прошептав:

— Гольф в такую погоду?

— О да! — весело ответила Оливия. — Даже в метель — тебе бы следовало знать!

Она встала и прошла в святая святых.

— Доброе утро, папа, хотя я и не вижу ничего хорошего в такой необычной встрече дождливым субботним утром в старом Лондоне.

— Не знаю, почему тебе так чертовски весело! — проворчал он, разворачивая большое кожаное кресло, чтобы быть лицом к ней. Перед этим его взгляд был сосредоточен на высоком мрачном здании прямо перед окном — ныне заброшенном хранилище изданных, но нераспроданных книг.

— А я не знаю, почему ты унываешь, папа, — сказала Оливия подчеркнуто бодро. — Что случилось во время моего маленького путешествия во Франкфурт? У тебя опять язва разыгралась? Бедняжка, тебе надо сходить к врачу вместо того, чтобы изнурять себя гольфом.

— Оливия, я решился продать все Маккензи. Полагаю, ты должна первая об этом узнать.

Она чуть не упала на свободный стул перед его столом.

— Что?!

— Издательство Маккензи сделало мне предложение, от которого я не могу отказаться, — заявил он своим раздраженно-напыщенным тоном. Никакого хождения вокруг да около, никаких обсуждений за круглым столом — босс это босс и всегда будет боссом!

Кажется, все закружилось вокруг нее, даже ее огромных размеров отец, крепкий и лысый, производящий сильное впечатление в брюках-гольф, твидовом пиджаке, клетчатых носках и ярко-желтом джемпере. Оливии не нравился его противный темно-зеленый вязаный галстук, без сомнения изготовленный ее матерью. Его свитер был единственным ярким пятном во всей комнате. Не считая этого, отец хорошо подходил к своему окружению — все в темно-зеленых, коричневых и серых тонах, все устаревшее, как и эта викторианская гостиная. Темные, отделанные дубовыми панелями стены, тяжелые зеленые бархатные шторы с кисточками на окнах, огромный стол, обтянутый зеленой кожей, потертые коричневые кожаные кресла, множество полок с забытыми томами в кожаных переплетах… Наконец, тускло-коричневые портреты маслом его предков, высокомерно взирающих слепыми глазами на более поздние поколения Котсволдов, — и все это на продажу? Оливия поднесла руку к голове, ее мысли были в смятении.

— О нет, — сказала она в ужасе, — только не Маккензи!

— Почему не Маккензи? — деловито возразил он. Желтый свитер придавал ему вид божественного Солнца, вокруг которого вращались маленькие планеты: без него они, конечно, замерзли бы и погибли.

— Потому что… потому что они американцы, вот почему!

— На самом деле они канадцы.

— Они… они стервятники!

— Стервятники с кучей долларов, и американских, и канадских.

— Вот именно!

— Что ты хочешь сказать?

— У них нет ни души, ни… ни сердца для настоящего книгоиздания, им бы только сделать деньги!

— И что здесь плохого? Мы тоже долго делали на этом деньги.

Оливия поднялась и начала расхаживать перед его столом в своем аккуратном деловом костюме и белой блузке — «в рабочем виде», — чувствуя себя надломленной и неуверенной. Лицо ее горело, в то время как ноги мерзли в тесных туфлях. В такой день надо надевать толстые шерстяные носки, рассеянно подумала она, и сапоги…

— Ушам своим не верю, па! А остальным ты сказал?

— Скажу в понедельник.

— Разве это справедливо? Ты собственноручно решил за всех! Не удивляйся, если они взбунтуются. Ты этого не ждешь, па, потому что за все эти годы так и не смог изучить свой персонал!

— Что ты имеешь в виду?

— Большинство из них служит здесь очень давно, как Бэрди и Данкерс. Что же с ними будет? Ты знаешь, что Маккензи наберет собственный штат, а наш станет ненужным. Они не будут издавать то, что мы, — хорошую английскую литературу, образовательные и познавательные книги и… и…

— Лауреатов премии Букера. На одном бестселлере года не продержишься, Оливия. Мы оба это знаем.

— Так ты продаешь нас компании, которая издает только бульварное чтиво и книги больших «звезд»? Не думаю, что их авторы вообще могут написать хоть несколько слов без литературных «негров»!

— Тебе следовало бы быть снисходительнее к нашим заатлантическим партнерам. Североамериканские издатели знают, что к чему и чего хочет публика, девочка моя. А это вряд ли можно сказать о «Лэмпхаузе» в данный момент времени.

— Тавтология, папа! Когда ты говоришь о настоящем времени, то существует только данный момент и больше ничего… Ты думаешь, Маккензи действительно знают, чего хочет публика? А ты, а я? Мы тоже не лыком шиты!

— Мне пора в отставку…

— Тебе, слава Богу, всего шестьдесят, папа, — взволнованно сказала Оливия, — в издательском мире это только-только время становления! Некоторые издатели на двадцать лет старше — например, твой старый приятель, лорд Кландерберри.