В этот момент, когда Грант проходил мимо открытой двери, Джогурт как раз дергал за рукав лежащего пассажира и говорил:

— Послушайте, послушайте, мы на месте!

Он глянул в сторону двери, где как раз появилась фигура проходившего Гранта, и бросил с отвращением:

— Пьян в стельку.

Купе было пронизано запахом виски. «Хоть топор вешай», — подумал Грант. Он машинально поднял с пола газету, которую Джогурт сбросил, будя пассажира, и поправил костюм на путешественнике.

— Разве вы не видите, что он мертв? — сказал Грант. Сквозь туман усталости до него доходили собственные слова: разве вы не видите, что он мертв? Как будто ничего не случилось. Разве вы не видите, что это первоцвет? Разве вы не видите, что это Рубенс? Разве вы не видите, что это памятник герцогу Альберту?

— Мертв! — заскулил Джогурт. — Это невозможно! Ведь я же ухожу!

«И это единственное, что имеет значение для чертова Галахера, — снова отстраненно подумал Грант. — Кто-то распрощался с жизнью, с миром тепла и чувств, и перешел в ничто, а для этого прохвоста это означает только лишь то, что он может опоздать домой».

— Что мне теперь делать? — сокрушался Джогурт. — Откуда я мог знать, что кто-то упьется насмерть в моем вагоне! Что же теперь делать?

— Вызвать… полицию, конечно, — произнес Грант и впервые снова почувствовал, что жизнь чего-то стоит. Ему доставила огромное удовольствие мысль о том, что нашла коса на камень — то есть Джогурт нарвался на пассажира, который ушел, не оставив чаевых, и вдобавок принес ему больше хлопот, чем все пассажиры вместе взятые за двадцать лет службы.

Грант еще раз посмотрел на молодое лицо под темными растрепанными волосами и пошел дальше. Умершие не входили в круг его обязанностей. В своей карьере он встречал достаточное количество смертей, и, хотя не избавился от сердечных спазмов, думая о неизбежности смерти, она, однако, давно не вызывала в нем содрогания.

Колеса перестали стучать, раздался звук, сопровождающий въезд поезда на станцию. Грант опустил окно и смотрел на движущуюся вдоль поезда серую ленту перрона. Холодный ветер ударил ему в лицо и вызвал дрожь, которую Грант был не в состоянии унять.

Он поставил чемодан на перрон. Стоял, стуча зубами и мечтая, чтобы можно было на какое-то время умереть. Где-то в его мозгу шевелилась мысль, что дрожь от холода и нервного состояния, ощущаемую на вокзальном перроне в шесть часов утра, следует считать фактом положительным как доказательство того, что ты живешь, но, несмотря на это, как было бы хорошо умереть совсем ненадолго и начать жить позднее, в более подходящее время.

— В гостиницу? Прошу вас, — сказал носильщик.

Грант поднялся по лестнице перехода. Дерево глухо стучало под ногами, густое облако пара клубилось воккруг него, звуки отдавались под потолком, усиленные эхом. «С этим адом явный перебор», — подумал он. Ад — вовсе не уютное, теплое местечко, где человека жарят, ад — это огромная, гудящая от эха пропасть, где нет ни прошлого, ни будущего, Существует только темнота и отчаяние. Ад — это зимнее утро после бессонной ночи, полной отвращения к самому себе.

Он вышел на пустую площадь. Внезапно наступившая тишина подействовала на Гранта успокаивающе. Темнота была холодная, но чистая. Легкий оттенок серости в ее черноте предсказывал наступление утра, а чистая белизна снега говорила о «вершинах гор». Через минуту, когда уже будет светло, за ним в гостиницу придет Томми, и они вместе поедут через бескрайний чистый пейзаж Шотландии, окунутся в глубину обширного, неземного, непретенциозного мира, где люди умирают в своих постелях и где никто не торопится закрывать двери, потому что это слишком хлопотно.

В гостиничной столовой горела только одна лампа, а ряды непокрытых столов, обтянутых сукном, пропадали в сумраке неосвещенной части зала. Гранту пришло в голову, что никогда до этого он не видел таких голых ресторанных столов.

Девушка в черном служебном платье, на которое был наброшен зеленый, вышитый цветочками свитерок, выглянула из-за перегородки, застигнутая врасплох его приходом. Грант спросил, что можно получить на завтрак. Она принесла из шкафа солонку и поставила перед ним с таким выражением лица, словно поднимала театральный занавес.

— Сейчас я пришлю вам Мэри, — сказала девушка любезно и пропала за перегородкой.

Грант подумал, что сегодняшняя обслуга утратила лоск. Распустилась, как говорят хозяйки. Но из-за обещания прислать Мэри ведь можно закрыть глаза на разные там вышитые свитерки и прочее.

Мэри, пухлая и спокойная, несомненно была бы няней, если бы няни уже не вышли из моды. Став предметом ее забот, Грант почувствовал приятное расслабление, словно ребенок, ощущающий опеку доброжелательного взрослого.

«Вот до чего дошло, — подумал он с горечью, — я настолько нуждаюсь в заботе, что даже радуюсь доброжелательности толстой гостиничной официантки».

Он съел то, что она подала, и почувствовал себя лучше. Через минуту официантка вернулась, забрала тарелку с нарезанным хлебом и поставила на это место корзинку свежих булочек.

— Я принесла вам булочки, — сказала она. — Только что привезли. Плохие булки теперь пекут, не то что раньше, просто не во что вонзить зубы. Но это лучше, чем хлеб.

Она подсунула ближе к нему мармелад, проверила, хватит ли молока, и отошла. Грант, который уже не хотел больше есть, намазал маслом булку и протянул руку к одной из непрочитанных вчерашних газет. Это была вечерняя лондонская газета. Он удивленно смотрел на нее, ничего не понимая. Неужели он купил вечернюю газету? Ведь он прочитал ее как обычно, в четыре пополудни. Зачем он стал бы покупать ее в семь вечера? Разве покупка вечерней газеты стала для него столь же автоматическим рефлексом, как чистка зубов? Освещенный киоск — вечерняя газета. Разве именно так это произошло?

Это был «Сигнал» — вечернее издание утреннего «Кларьона». Грант еще раз пробежал глазами знакомые заголовки и подумал, что они те же самые. Газета была вчерашняя, но она могла быть прошлогодней или изданной в прошлом месяце, заголовки были бы такими же, как сегодня: дебаты в парламенте, труп блондина на Майда-Вале, контрабандная афера, нападение на банк, выступления американского актера, уличное происшествие. Он уже отодвинул газету и протянул руку к другой, когда заметил какие-то записи карандашом на полях. Он перевернул газету, чтобы посмотреть, что кто-то там подсчитывал, но оказалось, что это были не торопливые записи результатов забегов, а стихотворение. Тот факт, что писавший наметил точками две отсутствующие строчки, обозначая таким образом число стихотворных стоп, говорили о том, что это оригинальное творчество, а не попытка вспомнить знакомое произведение. Сам Грант часто делал так во времена, когда считался в школе лучшим специалистом по сонетам.

На этот раз это было не его произведение.

И вдруг Грант понял, откуда у него эта газета. Она оказалась в его руках вследствие еще более автоматических действий, чем он предполагал минуту назад: он засунул ее под мышку вместе с собственными газетами, подняв с пола в купе «Би-семь». Все его сознание — по крайней мере столько, сколько в нем осталось после той ночи, — было занято беспорядком в костюме пассажира, которого тормошил Джогурт. Единственным его сознательным действием было поправить костюм на умершем, а для этого ему нужна была свободная рука, поэтому газета оказалась под мышкой вместе с его собственной газетой.