Но больше, чем про Рогволода и Рогнеду, Предслава любит слушать про деда, Всеслава Чародея. Ведь он приказал построить Софийский собор! Чудесный каменный собор, со звонкими колоколами, со сверкающими золотом куполами! Он ходил на Новгород, он остановил войско киевских князей. Победил в честном бою, а Ярославовичи отплатили ему коварным обманом. Но дед лишь сильнее сделался после плена, и стала процветать земля полоцкая, и расширились границы княжества.

Негромкий голос матушки журчит ручейком. Предславе нравится его слушать, но… В покое Святослава-Георгия все же интереснее. И князь никогда не серчает, что дочь наблюдает за тем, как он принимает гонцов, беседует с дружинниками и разбирает жалобы. Любимице дозволяется все.

А по вечерам начинается чудо из чудес. Батюшка достает из сундука книгу, пододвигает поближе свечу, и… читает. Из Святого Писания, из Жития Святых. И сердце Предславы замирает от благоговения. Великая мудрость сокрыта в тех пергаментных листах. Великое счастье. Чудо!

«Вот если бы выучиться, как он! И читать, и не ждать вечера. Все дни проводила бы за книгами», – думала Предслава, наблюдая, как взгляд князя скользит по строчкам.

А когда она осмелилась сказать об этом, самом заветном, желании, голубые глаза батюшки погрустнели.

– Мужской ум у тебя, дочка. Но надлежит жить как женщине. Тяжело тебе будет. Я же вижу, ты – другая, не как сестры. Им бы все наряжаться. Височные кольца, перстни, гривны,[4]да серьги примерять. Ты – другая, книги тебе нужны. Но доля-то твоя женская, – сказал Святослав-Георгий. Потом рассмеялся над ее потухшим личиком: – Ладно, будь по-твоему, дочка! Выучат тебя и читать, и писать. Иди завтра в софийский скрипторий[5]скажи, я велел, чтобы научили.

Как стрела, выпущенная из лука, понеслась Предслава на берег Двины, в заветную Софию. Стучат красные туфельки по бревенчатой дороге, а громче шагов стучит сердце, торопится к счастью.

И очень скоро таинственные литеры кириллицы и глаголицы,[6]написанные ровным уставом,[7]с титлами[8]открыли все свои тайны. Монахи диву давались, как быстро Предслава научилась читать и писать. Всего лишь пару дней провела она, склонившись над березовыми дощечками, заполненными мягким воском. Писало в ее руках выводило ровные безукоризненные литеры, почти не приходилось пользоваться закругленным кончиком, чтобы исправить ошибку.

Дощечки, воск, писало – а взгляд притягивает и настоящее, тонко заточенное гусиное перо, и чернильница. Предслава украдкой наблюдает за делающим список летописи монахом. Он аккуратно выводит литеры, рисует орнамент, а после на пергаментную страницу сыплется мелкий речной песок. Сыплется, сдувается, рождая мудрость, сохраняя великие знания.

Как же ей хочется взять в руку перо! Но в скриптории нет ни одной женщины, только монахи занимаются переписыванием книг. А может, все-таки?..

Звучит гневное:

– Княжна! Совсем дитя! Какое попробовать, прости Господи!

Через несколько дней отчаянных просьб монах сдается. Только предупреждает:

– Смотри, Предслава, не испорти пергамент!

Так вот для чего созданы ее пальцы! Перо, чернильница, пергамент, песок, снова перо…

Спина ноет тягучей болью, литеры свитка летописи едва различимы. Болят глаза, немеет рука. Но словно какая-то невидимая сила вынуждает Предславу не оставлять пергамент. И душа парит в счастье, как белая голубка в синем небе над родным Полоцком.

…Предслава отложила перо и улыбнулась. А пожалуй, и хватит на сегодня трудиться. Звонят колокола златоглавой Софии, зовут к вечерней службе. И через окошко скриптория видно, как стекается люд в расписанный фресками светлый храм. Ей тоже пора на молитву. Попросить у Господа покоя для батюшки. Младший он, Святослав-Георгий. На посаде старший брат, Борис. И у того есть сыновья. Понимает отец: не для него престол полоцкий. Но все не может покориться судьбе.

Усмири же, Господи, его боль и кручину. Пусть исчезнут все батюшкины тревоги, печали. Ныне, и присно, и во веки веков, аминь…

После службы на душе стало легко-легко. «Только христианская вера дает сердцу успокоение, – думала Предслава, возвращаясь в терем. – Язычников мало в Полоцке, но челядницы рассказывали: простой народ все еще иногда поклоняется камням, прыгает через костер на Ивана Купалу. Как же они не понимают, что только Бог дарует жизнь вечную!»

Она бросила рассеянный взгляд на Двину и нахмурила тонкие брови.

Опять нарушен покой могучей широкой реки, снова часовые-тополя беспомощно дрожат в водной глади. Не справились, ничего не могут поделать: у дружинников свои планы на реку, на корабль под белыми парусами. Преграждают цепи путь странникам.[9]

– Платите дань земле полоцкой! А ежели не по нраву платить, разворачивайте корабль. Нет вам тогда дороги по Двине!

Широка река. Не добросить с корабля до берега купцу кожаный кошель с серебряными дирхемами.[10]Из зарослей камыша выплывает лодка, и сердце Предславы замирает. Много дружинников она перевидала в покое отца. Но этот…

Как васильки во ржи. Синие глаза, светлые волосы. Кольчуга ладно облегает большое сильное тело. Словно диковинный исполин, стоит он на носу лодки, и торжествует на его губах улыбка.

Почувствовав ее взгляд, дружинник обернулся, и Предслава вспыхнула от стыда. Придумается же такое, прости Господи! Но вот же, привиделось: если бы посватался к ней князь, такой же пригожий, она не стала бы оставлять нетронутой свою чарку с вином,[11]пригубила бы, с радостью!

Девушка подняла руку, чтобы осенить себя крестом, отогнать искушение с помощью Божьей. Но перекреститься не успела, испугалась вмиг померкшего солнца.

Задул сильный ветер, нагнал на небо черных туч, забурлила Двина разгневанными волнами. И проливной дождь вмиг промочил плащ, сковал движения мокрой материей.

– Княжна! Иди к нам! – закричали дружинники из-за тополиных веток.

Она отрицательно покачала головой и побежала к терему.