рухнул затылком на тротуар. Сначала ему самому показалось, что грохот был такой, будто обрушился дом. Перед глазами вспухла багровая с синим радуга вместо летнего яркого дня, а с балкона завопила бабушка:

— Оля!! Парень наш разбился!

Однако, сам Жорик не заревел. Зрение вернулось к нему скоро и совсем близко показались синие глаза девочки Люды и тонкая прядь волос защекотала нос:

— Ой… Ты как же так? Больно?

Было не больно, только шея чувствовала липкую теплую струю, и немного плыло перед глазами. Полежать бы еще, глядя на ее лицо так близко, да бабушка разогнала всех, потащила домой.

Лето 1982 года сменилось осенью и Жорика повели в первый класс. Растерянные дети озирались на праздничной линейке в поиске знакомых родительских лиц, переминались скромно на крошащихся плитах площадки у стадиона «Динамо», с недоверием поглядывая на торжественно-пафосных учителей и уже совсем взрослых десятиклассников.

Жорика взяла за холодную кисть большой мягкой ладонью взрослая девочка в белом переднике, ободряюще наклонилась, подмигнула коровьим глазом:

— Не бойся, малыш. В школе хорошо!

От нее пахло сигаретами и сладкими духами, и она вовсе не походила на третьеклассницу Люду.

Школа желтым традиционным фасадом глядела на центральную улицу. По утрам бабушка водила Жорика на уроки. Они выходили из дома, шли мимо автобусной остановки с сине-белой облупленной будкой «Союзпечати», миновали вереницу деревянных двухэтажных домов, от которых, прямо из распахнутых подъездных дверей невыносимо пахло выгребными ямами.

— Вот, у тебя дома унитаз, а другие дети в дырку в туалет ходят, — наставительно говорила бабушка, — А раньше-то так все жили.

В школе Жорику в принципе нравилось. Конечно, домой хотелось, ни о какой продленке и речи не было, но уроки были интересными и первая учительница, на счастье, оказалась женщиной доброй, к детям — ласковой.

В том году снег выпал рано, и Георгий ходил седьмого ноября с отцом на демонстрацию. Очень много людей в плащах, шляпах и беретах, с красными бантиками на одежде, шли по улицам, в основном по той центральной, где стоял родной дом. Мужчины несли транспаранты, флаги и портреты важных людей с медалями на пиджаках.

Через три дня в квартиру позвонила тетя Ира и со слезами сказала бабушке:

— Дуся, а ты слыхала? Леонид Ильич умер!!..

Жорик, как и все дети, не пошел в школу и нарисовал на бумаге, немного криво, но от души, короткий некролог: «Леонид Брежнев» 1982

И добавил пять звезд. Потому что забыл, сколько у Леонида Ильича их было на портрете. По телевизору танцевали люди в белой одежде.

Слегка омрачали школьный быт небольшие происшествия, но внимания им особенно никто не уделял, даже сердобольная бабушка. Начать с того, что радужные впечатления об окружающих людях подпортил под самый новый год восьмиклассник с угрюмым костлявым лицом по кличке Гуня. Явившись в школу в дурном настроении, он разогнал пинками у столовой дежурных из числа пионерской дружины, до подхода старшего комсомольского актива решил обойти обедавшую мелкотню и собрать у всех из тарелок котлеты на закуску к вечерним посиделкам с товарищами.

Дело обычное, но по дороге ему попался Жорик, неосмотрительно решивший попить воды из крана у столовой. Этот латунный клювик для удобства утоления жажды сырой водой руководство школы заботливо развернуло давным-давно кверху дыркой. Конечно, слегка измученный вчерашним портвейном Гуня пройти мимо склоненного малыша не смог и непринужденно огрел его по затылку кулаком, так что об кран раскрошились два зуба, и расползлась губа. Никакого резонанса это событие не получило, просто Жорик задумался — правда ли все люди добры и милосердны?..

Жизнь, откровенно говоря, совершенно однообразное, цикличное явление. Разница в набегающих годах лишь в том, что время неизбежно ускоряется, сжимаясь в тугую крепкую спираль, пока совсем не положит конец, сомкнувшись удавкой на горле человека. Многие заблуждаются, полагая свое существование дорогой, этаким путем, а время — линейной величиной.

Скорее всего — ничего подобного. Фигура человека бредет по кругу, по укорачивающимся виткам, откуда, со следующего поворота, обернувшись, можно увидеть похожий предыдущий, только тот отрезок выше к началу жизни, ближе к свету, радостней, и поэтому, вероятно, прошлое вспоминается с тоской из-за своей невозвратности.

За огромными старыми тополями, которые выше пятиэтажного родного дома, — улица Мира. Перейди ее, не слишком шумную, пропустив одинокий облезлый троллейбус, и окажешься на ступеньках древнего желтого дома с полукруглым фасадом под остроконечной ржавой крышей. Это бывшая церковь, а теперь — трудовой комбинат дураков. Там они зарабатывают по три рубля в неделю, раскладывая по коробкам пластмассовые счетные палочки для школьников, а заодно подлечиваются этим бесхитростным трудом.

Иногда дебилов выпускают покурить на улицу и они выносят в карманах голубенькие таблетки, которые сами же не приняли в положенное время. Сосед Жорика — авторитетный, на правах старшего, шестиклассник Писыч — выменивает у олигофренов колеса на бледные кустарные фотки голых женщин. Жорик заметил, кстати говоря, что все дебилы — рослые парни с густыми шевелюрами, блестящими глазами и обязательно толстогубые.

— Ты, Гоша, мотри, — гнусил Писыч, закидывая под язык половинку голубого кругляша, — Без меня к ним не ходи! Их, вишь, отдельно от ихних баб держат. Озверелые совсем. Утащат тебя в дурку и отпетушат…

— Чего это такое? — удивлялся Жорик, но и в восемь лет понимал — что-то плохое.

Писыч вздыхал, махнув рукой, потом курил на лавке у подъезда, травил разные байки. Ближе к вечеру подтягивались со школы прочие пацаны, тогда Писыч, подмигнув, бежал к себе домой, отливал в пустой молочный треугольный пакет портвейна из бутылки отчима, туда же цедил огуречный одеколон и угощал товарищей. Как-то раз Жорик позвал его к себе в гости — поиграть в каучуковых индейцев — но Писыч, позевав от скуки, тихонько прилег после портвейна на диван в большой комнате, да и в коротком ребячьем похмельном сне обмочил почтенную плюшевую мебель. Бабушка, конечно, негодовала…

Заслуживающее внимание с точки зрения тогдашнего третьеклассника Жорика событие произошло однажды поздней осенью восемьдесят пятого года. Деревья во дворе напрочь облетели. Лил противный дождь. Все ребята парились на продленке, и Георгий в одиночестве бродил по лужам, стреляя время от времени по воронам проволочными пульками из рогатки. Птицам вреда хилые снаряды не наносили, но, похоже, они готовились собраться в стаю и заклевать насмерть надоевшего мальца. Тоска так бы и продолжалась до вечера, да окликнул из форточки с третьего этажа друг Писыч, высунув стриженую круглую голову на улицу:

— Ээээ, Гоша! Меня тут заперла мать. Менты, гады, казнь готовят…

Про вчерашнее происшествие Жорик знал. Запив синенькую таблетку одеколоном, Писыч изготовил