Констанция, впрочем, выглядела вполне довольной. Если после отъезда родителей, оставивших ее вдвоем с мужем в огромном, окруженном парком старом доме, в душе и шевельнулось нечто похожее на опасение или тревогу, она ничем этого не выдала. Говоря по совести, не считая факта, что ее муж был нелюдимым и целиком погруженным в свои мысли человеком, любившим долгие одинокие прогулки и выдержанное виски (которое, как Констанция вскоре заметила, не оказывало на него никакого действия), она вовсю наслаждалась своим браком, насколько это позволяли ее скудная душа и ум.

Мать писала ей часто, отец — раз в четыре или пять недель. Письма матери были полны рекомендаций вроде «скажи Хэнли то или скажи это», а отец ограничивался сухими и, по мнению дочери, загадочными просьбами обязательно напомнить Хэнли, что его завещание не изменилось.

Самому Хэнли, похоже, было одинаково безразлично и то и другое. Он проявлял неизменную вежливость к жене и никогда не жаловался на ее кулинарные способности. Раз в месяц ездил на конференцию в Лондон, и когда однажды, после его пятидневного отсутствия, Констанция заметила, что прочитала шесть лондонских газет и ни в одной из них не нашла упоминаний о конференции, муж бросил на нее такой мрачный взгляд, что душа у нее ушла в пятки. Но выражение его лица сразу изменилось. Он улыбнулся и объяснил, что разговоры ученых, собирающихся в узком кругу, не интересуют прессу.

Деревенька Саксон-Уолл, где они поселились, находилась в удаленной части графства Гэмпшир. Это было некрасивое и неряшливое место, и его жители вызывали у Констанции отвращение и страх. Никогда прежде она не видела таких людей. У нее была плохая память на стихи, но каждый раз, когда Констанция сталкивалась с одним из обитателей Саксон-Уолл, ей приходила в голову строчка: «гадкий, низкий, полный лжи». Все как на подбор белобрысые, с грязными всклокоченными волосами, похожими на измочаленные метлы, с узкими хитрыми глазками под нависшими бровями, с низким лбом, с огромными растопыренными ступнями, словно расплющенными в тяжелых башмаках, и с длинными ручищами, на которых болтались тяжелые грубые пятерни. Мужчины и женщины были одинаково злобны и тупы, поэтому к ее страху примешивалась брезгливость. Даже дети у них казались маленькими уродцами, а большинство из них, стоило Констанции появиться на улице, бросали в нее камни.

Хэнли только смеялся, когда она жаловалась, насколько ей неприятны эти люди. Сам он не выходил из дома днем, хотя прислуга шепталась о ночных прогулках, после которых хозяин возвращался совершенно без сил и даже не мог стянуть с себя ботинки. Целыми неделями Констанция спала и завтракала в одиночестве, но по каким-то невнятным причинам, в которые она старалась не вдаваться (возможно, поскольку не хотела признаваться себе в том, что все больше боится нелюдимого мужа), никогда не задавала ему вопросов и не пыталась выяснить, почему он оставляет ее одну.

Однажды к ней заглянул местный викарий, пожилой мужчина по фамилии Пуллборо, и попросил открыть осенний благотворительный базар. Но когда Хэнли узнал, что в их доме был священник, он впал в такую ярость, что Констанция, до смерти перепуганная, пообещала больше не принимать викария и не посещать церковных служб. В тот момент она могла пообещать что угодно, потому что Хэнли внезапно бросился на пол и начал колотиться головой о край камина. Констанция долго сидела рядом и прижимала его к себе, умоляя успокоиться.

Так прошло восемнадцать месяцев, и наконец наступило время, когда Констанция стала замечать, что муж изменился. В тот день Хэнли вернулся после очередной «конференции», причем не один, а с женщиной по имени Вильмина Бэрроу. Констанция, понятия не имевшая, что нужно делать в подобных случаях, заказала самые изысканные блюда: мисс Бэрроу объявила себя большой поклонницей испанской кухни и не преминула заметить, что она превосходит английскую.

Когда позднее Констанция вспоминала об этом визите, ей казалось, будто он состоял только из бесконечных отлучек мужа, проводившего долгие часы со своей гостьей (в эти дни он был необычайно дружелюбным, мягким и общительным), и разных странных и зловещих звуков — глухих ударов, вскриков, скрипа половиц, — раздававшихся после наступления темноты. За все это время Хэнли ни разу не ночевал в комнате Констанции.

Мисс Бэрроу уехала через две недели. Она посадила жуткий синяк под глазом, якобы наткнувшись в темноте на старые часы, а потом едва не охромела, налетев бедром на тяжелое ведро с углем. В обоих случаях Констанция не видела, как это произошло. Хэнли никогда не был особо разговорчивым, а после отъезда мисс Бэрроу окончательно ушел в себя. Его и раньше раздражали всякие мелочи, но теперь любая помеха желаниям повергала его в черную меланхолию, которая могла длиться неделями. Хэнли жестоко избивал своих собак и однажды выбросил кошку из окна. Если Констанция попадалась ему на пути, он грубо отталкивал ее, а один раз даже отшвырнул ногой. На робкие попытки жены протестовать отвечал площадной бранью.

Хэнли перестал делать земляные горки в саду и, кажется, начал меньше пить. Но жить с ним было все равно что делить кров с диким и опасным хищником, который может дни напролет проводить в мрачном молчании, а потом вдруг взорваться приступом бешеной ярости, приводившим Констанцию в такой ужас, что она пряталась в своей комнате, ожидая, пока муж успокоится. Странно, что при этом он всегда умел находить слуг. Стоило ему выставить за порог кухарку или горничную, как сразу находились новые. И каждый раз это был кто-то из местных женщин, неизменно преданных Хэнли, зато враждебных к Констанции.

Наконец, измученная и напуганная, она осмелилась пренебречь запретом Хэнли и отправилась за советом к викарию. Тот предложил ей вернуться к родителям. Констанции и самой приходило в голову, что это самый лучший выход. Теперь она не сомневалась, что ее муж безумен.

— Порой мне кажется, будто он сам дьявол, — пожаловалась она со слезами на глазах.

— В смысле, одержим бесом? — уточнил викарий. — Местные жители уже давно пытаются убедить меня в том, что среди них живет дьявол. Даже утверждают, что иногда он являет себя публично. Но, к счастью, я целиком занят своими минойцами, и у меня нет времени на подобную чепуху.

Констанции решила, что для нее у викария тоже нет времени. Вспомнила, что отказала ему в просьбе о базаре, и хотя это не особенно расстроило его, сейчас он явно не собирался вешать на себя ее проблемы. Викарий продемонстрировал это вежливо, однако недвусмысленно, и Констанция, будучи особой более чувствительной, чем можно было ожидать от ребенка с такой матерью, вернулась в Неот-Хаус. К счастью, Хэнли находился в состоянии безмолвия. Он бросил на нее угрюмый взгляд, но промолчал. В ту же ночь она последовала за ним в поселок, чтобы выяснить, куда он ходит и — если получится — чем занимается во время своих полуночных прогулок, которые повторялись теперь чаще. В ее голове мелькала мысль, что если она сумеет предоставить лондонскому доктору конкретные доказательства странностей супруга, то его поместят в клинику и вылечат. Несмотря на грубое обращение, Констанция была полна благожелательности к мужу и объясняла его поведение тем, что его контузило на фронте.

Хэнли прошел мимо темного особняка и углубился в парк. Здесь он принялся ходить зигзагами, следуя какому-то странному и, как ей вначале представлялось, необъяснимому маршруту. Но через несколько минут Констанция поняла, что он просто переходил от вяза к вязу, пропуская остальные деревья и нежно гладя каждый ствол. Когда ее уже стало утомлять это бессмысленное блуждание, Хэнли свернул на юг и покинул парк, перебравшись через стену. Констанция подождала, когда он отойдет подальше, и последовала его примеру. Перелезть через ограду оказалось просто: несколько плит из нее были вынуты и сложены в виде лесенки.