снова греховничаете. Не богоугодно так срамно праздновать. Хотя офицерик симпатичный, — закатила она глаза.

Дворовая девка у меня — на заглядение, если уж честно. По-крестянски крепкая, но даже не дородная, а именно что в соку. Высокая, с отменными сиськами, которым я честно завидую, крутыми бедрами и неожиданной для крепостной совсем дворянской статью. Приодень ее — не отличишь от реестровой из захудалого уезда. Впечатление портят только глаза, лишенные аристократической надменности, а скорее излучающие сермяжную хитрость и смирение.

— Но против это заветов Господа нашего, Александра Платоновна.

— Ничего нового, — констатировала я, — все те же аргументы. Но с твоим Господом у меня отношения простые, сама знаешь. Не мой он Господь.

В ответ на это Танька лишь вздохнула, встала, взяла с трюмо мой фаравахар[1] и застегнула цепочку на моей шее. Крест в круге привычно лег в ложбинку на груди, а я прошептала благодарность Мани за все сущее, бывшее и будущее.

— Все равно греховно живете, барышня, — заупрямилась горничная. — С мужиками милуетесь без венца, вино пьете без удержу, волосы изводите, где и Мани ваш их выводить не велел.

— Но-но! Первые два пункта принимаю с согласием, а вот про заросли в Канонах ничего не сказано. И тебя, кстати, еще раз увижу заросшей в подмышках или срамном месте — выпорю!

— Так уж и выпорете? — со скепсисом поинтересовалась Танька.

— Конфет лишу на месяц!

— Не, Александра Платоновна, мне без конфектов не жить! — испугалась девка.

Пороть я ее и в самом деле не порола никогда. И портить жалко, и претит мне это. Хотя управляющий моими деревнями и практикует экзекуции, но там я уже не вмешивалась — его порядки, его отношения с крепостными. Да и в имениях бываю крайне редко: столичная жизнь затягивает, а доход оттуда поступает значительный, поэтому в дела Антипа Игнатыча я не лезу.

— Душ готов? — спросила я.

— Теплый, как Вы любите. И на второе омовение приготовила.

Босыми ногами, благо лето в Петербурге, я дошла до умывальной, скрытой в самом конце квартиры подальше от чужих глаз. Воспользовалась горшком, который Танька сразу же вылила, встала под жестяным раструбом. Дырки в нем уже окаймились ржавчиной, надо попенять горничной. Повернула вентиль, и сверху полилась жидко вода, разбиваясь на тонкие струйки. Танька взяла брусок шуйского мыла и тщательно прошлась по моей коже, избегая впрочем прикасаться к лону. Стеснительность горничной раздражала, но выказывать недовольство я вновь не стала, и так ее крестьянская натура стонет, живя в моей квартире в качестве прислуги. Впрочем, ей ли жаловаться.

Первая вода закончилась быстро, еле успела смыть пену с себя. Служанка споро слила ее из «бассейна», и в несколько подходов залила в бак свежую, уже чуть остывшую. Я встала под струи, а Танька принялась качать ручку насоса, подавая воду обратно наверх. Английское изобретение девка считала бесовским, но я постоянно находила следы того, что душем горничная втихаря пользовалась, пока хозяйка не видит. Глупо: ведь за такую тягу к чистоте могу только хвалить. Заставлять же ладную девицу поливаться из шайки во внутреннем дворе значило бы навлекать на нее сальные взгляды дворни всех соседей. А там, не приведи Мани, и до действительного греха дойдет.

Вытирание, высушивание, накрашивание, одевание — все это занимает уйму времени для молодой барышни. Конфидентка Марго много раз рекомендовала мне завести еще пару служанок, с которыми такие вопросы будут решаться быстрее, но каждый раз я оставляю эту проблему на потом. К Тане уже привыкла, а новых девок придется воспитывать, а то и ломать через колено, чтобы не портили настроение хмурым видом и излишней набожностью. Патриархальное воспитание имеет свои преимущества, но создает немало головной боли при моем образе жизни. Попытка же нанять французскую горничную окончилась грандиозным скандалом. И если моя дворовая сначала просто невзлюбила заграничную коллегу, то в финале была отменная драка, в которой Танька обзавелась огромным «фингалом» под глазом, а изящная Марин лишилась клока своей роскошной черной гривы. А также трех серебряных ложек, вытащенных мной из ее очень потайного места, и одной золотой, которую пришлось доставать из самого уж потайного. Несмотря на брезгливость, я не преминула запихнуть этот столовый прибор француженке в рот без предварительного ополаскивания. Под одобрительные крики Таньки, которая давно следила за «немецкой[2] сучкой» на предмет воровства.

— Скажи Ваньке, чтобы подогнал извозчика, — велела я горничной.

— Голубчика[3]?

— Лихача. И пусть выберет попристойнее. Сегодня надо с блеском подъехать. Разговор долгий будет.

Танька поправила шляпку, щелкнула по пылинке и вышла отдать приказание швейцару. Вернулась она с небольшой пистолью в руках.

О сути моей предстоящей встречи девка знала в подробностях. Хотя официально моей конфиденткой все считают Марго, именно служанка ведает об мне и моих делах такие подробности, которые я не доверила бы самому Мани, пусть ему и известно все сущее.

— Сиди дома! — строго велела я. — Не вздумай за мной пробираться. Сама я справлюсь легче, чем тебя вызволять еще. Поняла?

Насупилась, обиделась. Но мои подозрения тем самым и подтвердила.

У парадной двери сунула швейцару Ваньке две деньги, удостоилась низкого поклона и помощи при посадке в пролетку.

Экипаж выглядел помпезнее некуда — одобренного желтого цвета, но с затейливой резьбой, подушкой красного бархата и свежими цветами в лакированных вазонах. Еще недавно такое было бы невозможно, однако Государь отменил указ матери, дозволявший цветы только на каретах высшей знати.

— Куда изволим-с, милостивая сударыня? — склонился лихач.

— Давй к Бурдерону к Адмиралтейству.

— Кофейный домик[4]? Сей момент-с!

По дороге я обдумывала предстоящий разговор. Переживаний не испытывала, но в душе присутствовало премерзейшее ощущение, будто передо мной лежит склизкая гусеница, съесть которую необходимо без соуса и соли.

— Приехали-с, сударыня, — извозчик остановил возле турникета у входа на свежеразбитый Адмиралтейский бульвар. — Два рублика бы-с.

Молча протянула ему синюю ассигнацию. По совести лихач должен был бы отсчитать лишнее — лаж[5] сейчас даже меньше одного к четырем за серебряный рубль, но извозчик так старательно изобразил почтение, хотя видно же, что бумажным деньгам он совсем не рад, потому я не стала настаивать. Покойная императрица оставила после себя тяжелое финансовое наследие, ее сын уже сколько лет пытается навести порядок, ограничивая выпуск необеспеченных купюр.

На синей написано, что предъявителю надлежит выплатить пять рублей ходячею монетою, но больше рубля с полтиной лихачу никто не даст. И это уже хорошо, потому как лет пять назад и рубля не отсчитали бы.

Деревянный павильон кофейни Бурдерона разместился совсем рядом с Адмиралтейством, гласис[6] которого