Хофбург, вторник, 27 марта 1888 года

Прошло две недели. Запершись в своих покоях, Амелия много молилась и плакала. Она была не в силах смириться со смертью жениха. Однако за последние три дня ее печаль сменилась коварным страхом, погружающим ее в подобие постоянного кошмара.

В этот вечер, сидя у окна, она теребила в руках пропитанный духами платок: их аромат помогал ей справиться с приступами тошноты.

«Я беременна! – ошеломленно повторяла она. – Больше не может быть никаких сомнений».

Поначалу юная баронесса приписывала задержку месячных эмоциональному шоку, но затем, когда ее стали одолевать внезапные приступы отвращения к пище и головокружения, ей пришлось признать очевидное. В ее истерзанном скорбью теле ютилось крошечное создание – ребенок Карла.

– Господи, прости меня! – тихо взмолилась она. – Боже, что меня ждет?

Амелии казалось, что она находится на краю жуткой пропасти. Побледнев, она сквозь слезы бросала отчаянные взгляды на окружающее ее убранство: вскоре все это окажется для нее под запретом.

«Мне остается только одно: тоже умереть! – внезапно подумала она. – Но не здесь… Если я утоплюсь в Дунае, все подумают, что я не перенесла потери жениха, и никто не узнает, что у нас была любовная связь, что я жду ребенка, нашего ребенка…»

Из ее груди вырвалось отчаянное рыдание. Она вспомнила лицо Карла в ореоле светлых кудрей, вспомнила его поцелуи, его объятия, мольбы отдаться ему: дата их свадьбы была уже близка. Амелия, которая казалась весьма благоразумной, обладала страстной натурой: она уступила, очарованная таинством наслаждения и взаимной любви.

Задыхаясь от невыносимой душевной боли, молодая женщина не услышала стука в дверь. Она очнулась лишь после того, как в дверь еще дважды постучали, уже сильнее.

– Входите, – отозвалась она, поспешно промокая свои влажные от слез щеки.

В дверном проеме показался женский силуэт. Амелия узнала Иду Ференци, компаньонку императрицы.

– Ее светлость желает вас видеть, баронесса.

Растерянная, Амелия поднялась и нерешительно склонилась в реверансе. Спустя мгновение до нее донеслись шелест платья и тихое перешептывание.

– Мое дорогое дитя, я волновалась о вас, – послышался мягкий приглушенный голос, узнаваемый из тысячи других голосов.

Ида Ференци удалилась, двигаясь почти бесшумно, а императрица, вся в черном, подошла ближе. Ее роскошные золотисто-каштановые волосы были заплетены в косы. Легендарная красота Елизаветы была неподвластна времени. Подобно художнику, преисполненному почтения к своей удивительной натурщице, оно сделало ее черты еще более совершенными, не испортив при этом ни грациозной посадки ее головы, ни идеального очертания ее губ и скул. Чувствовалось, что эта женщина рождена властвовать.

– Ваше величество…

– Амелия, я беспокоилась о вас, Мария Валерия – тоже. Я знаю, как сильно вы страдаете, как глубока ваша скорбь, однако вскоре вам придется вернуться ко двору.

– Ваше величество, я бесконечно благодарна вам за то, что навестили меня, – ответила растроганная молодая женщина. – Я не заслуживаю подобной доброты, нет, в самом деле, я ее недостойна…

Амелия растерянно взглянула на красивое лицо императрицы, отмеченное печатью глубокой меланхолии. В ее мрачном взгляде читалась терзавшая душу скорбь.

– Простите меня, ваше величество, – наконец произнесла она.

– За что мне следовало бы вас простить? За ваше намерение постричься в монахини, из-за которого впадает в уныние моя дорогая дочь?

– Ваше величество, я не могу ни остаться при дворе, ни уйти в монастырь, – призналась она. – Я хотела бы умереть, ведь отныне достойная уважения жизнь для меня невозможна. Вы понимаете? Я не знаю, к кому мне обратиться в сложившейся ситуации. – Амелия инстинктивно положила руку на живот.

Слова слетели с ее губ так, словно скрыть правду от единственного человека, способного понять ее и простить, не представлялось возможным.

– Думаю, я вас понимаю, – ответила императрица. – Или скорее так: юная Сисси из Поссенхофена поняла бы вас… Амелия, вы послушались своего сердца, забыли о бремени приличий и строгого воспитания, а рядом не было матери, которая нежно любила бы вас, которая дала бы вам совет. Я не могу вас осуждать. Но умереть в вашем возрасте… Нет! Именно это было бы, на мой взгляд, единственным вашим грехом. Ребенок, которого вы носите, должен придать вам мужества. Дорогая, я помогу вам, прошу вас, не плачьте…

– Спасибо, ваше величество, спасибо! – проговорила сквозь рыдания Амелия.

Она встала на колени и почтительно поцеловала руку своей госпожи.

– Поднимитесь, Амелия. Мы одни, а значит, можем избавиться от масок и не играть предписанные нам роли, – ласково произнесла императрица.

– Хорошо, ваше величество.

– Постигшая вас трагедия пробудила во мне тягостное воспоминание о первой потере, разбившей мне сердце. Мне было четырнадцать, я любила парня, который был чуть старше меня, – Рихарда, одного из придворных моего отца. Будучи мелкопоместным дворянином, он не мог претендовать на мою руку, но я мечтала о том, чтобы стать его женой, я по-настоящему любила его, Амелия. Увы, он умер от туберкулеза. Я была безутешна, я не понимала, почему судьба так жестока, не понимала, как может уйти из жизни юное создание, только начинавшее жить…

Баронесса понимающе кивнула; она была растрогана, глаза блестели от слез. Императрица пристально смотрела на пламя керосиновой лампы; на ее бледных губах играла едва заметная улыбка.

– Да, я хотела бы помочь вам, дорогая, поскольку знаю, как исстрадалась ваша душа. Вы покинете Австрию. Ребенок, которого вы носите, должен жить, в память о моей малышке Софи. Если бы вы знали, какую невыносимую боль испытывает мать, глядя на бездыханное тело своего ребенка… Я до сих пор чувствую себя виноватой в том, что взяла ее с собой в Венгрию. Ей было два года… А моя свекровь[2] твердила, что я убила собственную дочь.

За три проведенных при дворе года Амелия слышала о многом и знала о горестях государыни.

Ее величество заболела. Рождение Рудольфа сильно ослабило ее организм. Поговаривали, будто император изменял супруге, вновь вступая в связь с ветреными графинями, к которым частенько наведывался до брака.

– Возможно, наш род, род Виттельсбахов, проклят, – продолжила императрица. – Стоит мне подумать о Людвиге, моем горячо любимом кузене… Однако этим вечером мои мысли будут устремлены к вам, Амелия. Я так мало сплю… Завтра утром я придумаю, как вас спасти, защитить. Не теряйте надежды…

– Обещаю, ваше величество.

Париж, воскресенье, 8 апреля 1888 года

Фиакр катил вдоль набережной Сены, очень оживленной в это послеполуденное время. Пениш[3] спускался по реке, поверхность которой сверкала под лучами весеннего солнца. После бесконечной поездки в поезде Амелия открывала для себя Париж. Ее сопровождала одна из компаньонок императрицы, графиня Мария Фештетич, венгерка, как и Ида Ференци.