— Ах, перестань!..

Бранить бранила, но, с другой стороны, Вика очень хотела Дашеньке счастья — и вот она ломала голову, думала, как помочь, как уладить, как найти «его слабую струнку». Под слабой стрункой Вика понимала то, на чем можно сыграть. И учила Дашеньку:

— Ты должна попытаться взять его женственностью.

И поясняла:

— Стирай ему. Гладь. Наводи порядок в его берлоге. И чтоб он ежедневно и ежечасно выглядел как с иголочки.

И поясняла дополнительно:

— Гоняй в парикмахерскую. Заставляй чаще лезть в ванну. Он, конечно, рос в сарае, но сделать из него человека можно…

— Он не неряха.

— Мужчина — всегда неряха.

В очередное воскресенье мать спросила Дашеньку:

— Куда же твой ухажер делся? (Почему сегодня дома сидишь?) …Уехал?

— Он в командировке, мама.

— В командировке, — мать скривила губы, — смотри-ка, птица какая!

Дашенька смолчала. В таких случаях лучше всего отмолчаться — и тогда не придется нагромождать ложь на ложь, как нагромождают дети кубик на кубик.

— Эх, Дашка, — негрубо сказала мать. — Думаешь, мать — дура, а ведь твоя мать не дура, хотя и малограмотная. Доченька моя, Дашенька, где же твой стыд девичий?

Дашенька молчала.

— Как ты себя чувствуешь, а? — Мать оглядела ее с ног до головы цепкими и вполне земными глазами.

— Хорошо, мама.

Опасения матери были напрасны. Но она как-то особенно выспрашивала и приглядывалась, назревал неприятный разговор, — правда, назревал он уже не впервые.

К счастью, в дверь позвонили — приехала Вика:

— Здрасьте. Приветик, а я к вам в гости — не ждали?

Потом она шепнула Дашеньке:

— Приехала учить тебя пирожки печь. Тесто я делаю особенное. И ватрушки удаются, — вот увидишь! — ему понравятся…

Вика была прекрасная хозяйка, и пекла, и стряпала — пошептавшись, она сразу же отправилась с Дашенькой на кухню, она замесила тесто, приготовила начинку, и вот плита уже выдавала из своего нутра пирожки — один одного веселее… В окне млели летние облака. Вика стояла у плиты в ярком переднике. И повторяла Дашеньке золотые слова о том, что наикратчайший путь к сердцу мужчины лежит через его желудок.

Потом, здесь же, на кухне, Дашенька и Вика сидели в сумерках. Они не зажигали света, они сидели рядом и говорили о жизни. Немного пошутили. Немного поплакали.

* * *

В конце отпуска Андрей, не подававший признаков жизни, все же прислал фототелеграмму, это очень удобный вид связи, потому что и быстро (намного быстрее письма), и можно вместить кучу слов. Правда, Андрей вместил их не так уж много:

«Дашуля. Море замечательное — чудо чудес. К моему возвращению, будь добра, приведи в порядок мою берлогу. Ключи у соседа по лестничной клетке. Целую».

Когда Андрей вернулся, они поженились. Со свадьбой — день в день — совпало еще одно хорошее и важное событие: Андрея взяли в лабораторию Брусилова. Сцепление обстоятельств волновало как знак свыше. Всю или почти всю «медовую» ночь он шастал из кухни в комнату, а из комнаты в кухню и взволнованно бормотал:

— Сбылось, сбылось!.. Ну, теперь главное — не робеть. Вкалывать и еще раз вкалывать!

Было три часа ночи. Чиркнув в темноте спичкой, чтобы закурить, Андрей повторял:

— Вкалывать! Слышь, Дашуля… Если уж ты вскочил на коня, надо взмахивать плетью — верно?

Дашенька, конечно же, соглашалась. Замирая, она кивала ему и кивала. Она немного зябла. Она жалась в угол постели и (потихоньку от Андрея, в темноте) плакала непонятно отчего. Счастье было как-то неожиданно, как бы свалившееся с неба, — она и Андрей, семья, жизнь бок о бок, и верилось, и не верилось тоже.

* * *

Она сидела у себя в корректорской, а мыслями была с ним — Андрей ставил сейчас свой первый эксперимент в новой лаборатории.

«…В деревне наступила ночь. Шелестели осины. Лаяли на прохожих собаки», — вычитывала текст Дашенька, голова Дашеньки клонилась все ниже, глаза слипались… А рядом читала текст Тамара. А дальше Соня. А дальше — Вика. И все вместе они бубнили и как бы коллективно бредили: «Бу-бу-бу-бу…»

Возвращаясь домой в троллейбусе, Дашенька уже поняла, что заболела.

Дома она слегла.

Андрей был внимателен и чуток, и готовил ей чай с малиной, и в аптеку бегал, но по ходу болезни выяснилось нечто — оказалось, что он совершенно не выносит беспорядка в доме. Он привык к уходу. И как же быстро стали его раздражать раскиданные там и сям вещи. Он привык к чистоте, привык к жене — а жены, в сущности, не было, и кругом был нарастающий беспорядок, потому что Дашенька уже третий день лежала пластом.

Андрей нервничал.

— Не могу работать, — жаловался он. А ведь обычно вечерами, после работы, он два-три часа работал дома.

Он стал уезжать в библиотеку. Придет с работы, наскоро поужинает — и уехал.

— Ты уж не сердись на меня. Не сердись, — жалко и потерянно оправдывался он.

— Ладно.

— Пойми — я должен работать.

Андрей уезжал. Дашенька кое-как вставала с постели. В голове звон, в висках стучало — она опасливо передвигалась по полу, как передвигаются по льду. Брала в руки тряпку. И потихонечку начинала прибираться в квартире.

«Может быть, приятели новые. А может быть, женщина», — думала Дашенька. Покончив с уборкой, она шла на кухню. Медленно и вяло она мыла посуду. Но она ошибалась — Андрей действительно работал.

* * *

Дашенька выздоровела. И теперь — как бы в память о болезни — она научилась мило подшучивать над Андреем.

— Ты знаешь, — говорила она, к примеру, рано утром, — рубашки-то свежей нет…

— Что?! — пугался он.

— Не успела вчера постирать, — объясняла она. — Дел много. Собиралась, порошку купила, но не успела.

Андрей начинал сходить с ума. Он метался по комнате — хватался то за свитер, то за пиджак, то за галстук. И ежеминутно глядел на часы: что же делать, что же теперь делать?.. Бедняга привык быть одетым как на свадьбу.

Помучив его минуту-другую, Дашенька смеялась и открывала платяной шкаф. И наконец — звала:

— Андрей!.. Вот — оказывается, есть одна чистая. Держи. Скорее!

Он хватал свежую рубашку и судорожно одевался. Дашенька смеялась:

— Везучий ты, Андрей. Могло ведь не оказаться рубашки…

Он хватал портфель и мчался на работу. Целовал Дашеньку. И бросал ей на бегу:

— Сегодня же все постирай. Отдай в прачечную… Нельзя же так!

Когда она рассказывала об этих шутках у себя в корректорской, все хохотали. А Вера Викторовна признавалась, что такие шутки доставляют ей истинное наслаждение и продляют жизнь, — мужчин Вера Викторовна вообще презирала.