– Эберт… – прошептала мать.

– Они останутся здесь, – ровно сказал отец и сжал плечо младшего так, что тому захотелось заплакать. – Они останутся, а ты уедешь и никто, никто больше не услышит о твоей мелкой душонке. Можешь считать это моим подарком. Но если ты скажешь им с этого момента хоть слово. Хоть слово, Гертруда, клянусь – я прикажу слугам пристрелить твоего драгоценного любовника, который так жалко прячется за твоей юбкой и стыдится вымолвить хоть малое слово. Ты знаешь, у моих людей зоркий глаз и хорошо натянуты луки.

Рука дяди потянулась к рукояти меча, он уже наполовину выхватил его из ножен, но мать резко повернулась к нему.

– Не надо, прошу тебя, – быстро шептала она. – Не надо, мы уже уезжаем.

Она смотрела на детей с минуту. Немигающим пристальным взглядом, словно старалась запомнить каждую черточку. Слегка пришпорила коня, оказалась так близко к отцу, что могла бы в последний раз коснуться его.

– Ты ведь знаешь, что я тебя ненавижу. Тебя и твой замок, твои смешные попытки быть знатью. Ты не знать. Ты лишь жалкий торгаш, ты смешон. И даже за все свои деньги не добьешься того, чего хочешь.

Она взяла в руки поводья, махнула дяде рукой. Больше она не вернулась.

Это было с месяц назад, а сегодня пришло письмо о ее смерти. И о смерти дядюшки, хотя об этом молчали. Дядю он знал плохо. Тот пытался с ним подружиться, даже подарил коробку серебряных рыцарей с начищенными до блеска доспехами и мечами. Но он был мрачен и молчалив, от силы сказал ему пару слов.

«Рыцарь ехал и ехал, тропинка окончилась, раскинулось озеро, полное слез, прожигающих даже железо.»

Глаза слипались, а он все водил пальцем по строчке.

Дверь хлопнула. На пороге показался отец. Он не надел черное, подумалось ему. Ведь раньше всегда надевал. Даже на похороны двоюродной тетки Изабеллы, которую никто и не знал, и не помнил.

– Почему ты здесь, Эберт?

Он молчал, потупив глаза.

– Ты знаешь, что произошло?

– Матушка умерла, – глаза он не поднимал. В носу защипало.

– Да, Эберт, она умерла. От лихорадки. В грязной гостинице, полной клопов. Вместе с твоим же дядюшкой, моим драгоценным братцем. Потому что была глупа. Их тела либо бросят в канаве, либо же в общей могиле. А по-другому и быть не могло.

Он открыл было рот, но отец перебил его.

– Никаких слов, Эберт, никаких лишних слов. Нелепых цветистых фраз и прочей бессмысленной мишуры – а то кончишь, как и она. А ты мой сын. И это, – он схватил книжку, брезгливо повертел в руках и швырнул ее в угол. – Это все мусор. Чтобы я не видел у тебя в руках подобного больше! Что это? Ты хоть знаешь, что это?

– Это сказки, папа… – пробормотал мальчик. Старые страницы с рисунками жалко вырвались и смялись.

– Это не сказки. Это бред. Нелепые байки и бабские песни. Этому место на свалке.

Он заложил руки за спину и прошелся по комнате.

– Пора заняться твоим воспитанием. Ланс был не многим старше тебя, когда я отдал его в обучение. Мне не нужно, чтобы из тебя вышел плакса и неженка. Я отдам тебя мастеру Гумберту. У него полно таких же бездельников, как и ты, он сделает из тебя человека. Вернешься домой, когда из тебя выйдет толк.

Он остановился. Подошел к сыну. Взял его за подбородок. На него смотрели ничего не понимающие глаза ребенка.

– Ты ведь будешь хорошим мальчиком, Эберт? Ты ведь не захочешь расстроить отца?

Матери не было.

Ланса не было.

Не было даже пресловутой покойной тетки Изабеллы.

Было голодно, холодно, а рядом был только этот непонятный, огромный человек, которому раньше вечно было не до него.

– Я буду хорошим мальчиком, – прошептал он. Хотел легко потереться щекой о грубую отцовскую ладонь, но тот уже вышел и хлопнул дверью.

На холодную детскую опускались серые сумерки.

В народе кто-то звал его Эбертом Смелым и отчего-то величали рыцарем. Хотя и горожанам, и знати было известно, что за рыцарство его отцу пришлось выложить немалую сумму, равно как и за то, чтобы семье его дали баронство. Да и смелости, признаться, в нем было немного – он ни разу не мог сказать отцу "нет". Впрочем, не очень-то и хотелось. Жизнь могла быть очень спокойной и даже приятной, если ни в чем ему не отказывать. Два года назад на границу в гарнизон его не пустили, сказали, что и без того дома дел прорва. Он только-только стал рыцарем и, как бы ни было тошно от купленного звания, где-то в молодом сердце колыхалось желание что-то оправдать, доказать. Кому и зачем – неизвестно. В тот же вечер ему все объяснили. Приказали на два дня запереть в собственных комнатах, как мальчишку. Смешно. Сейчас ему казалось, что в этом и был единственный смысл. Он был наивным глупцом, отец и сейчас его считает таким. Как и всегда.

Четыре года назад он вернулся домой. Тогда ему было еще девятнадцать. На два года он задержался в соседнем городе после учебы, семнадцатилетним мальчишкой. Дела, сказал он в письме – и отец не стал уж перечить, даже был рад – хотя какие тогда у него могли быть дела. Но он помнил отцовский наказ и убеждал себя в этом – что для семейной торговли нужны связи, что много нужных людей не бывает, что деньги неплохо иметь и свои. За эти два года на мелких поручениях, спорах и карточных играх он набрал кошель серебра да с пяток золотых. Мог бы на это безбедно жить год, а то полтора – но возвращаться с этим домой и гордиться было, конечно, смешно. Отец и посмеялся. Отобрал почти все и купил коню отменную сбрую – а на остаток – ему рыцарский плащ, чтобы был заметен в толпе. О том, что рыцарю не пристало заниматься торговлей, он давно уже не задумывался. О том, что довольствоваться купленным званием тошно – тоже. "Приходи домой, когда выйдет толк", – и он вышел, наверно. На улицах его узнают, столько лет в обучении, он явно не глуп, если в столе у него векселя на много имен и каждый второй ему должен, а скоро придет и корабль с шелками, что был в плавании долгие месяцы. Они должны. Они все ему должны, вся эта знать с накрахмаленным воротом, беседующая о всяких нелепостях, жалко и гордо сидя в долгах. К кому он вхож теперь, хотя прежде не пустили бы и на порог, даже в память о матери, о которой нельзя вспоминать, не велено и не нужно. Он ведь согласен с отцом, он уяснил, что главное – сила и что с ее помощью можно добиться всего. Остальное не важно.

Всего лишь час по полудни, а солнце жарит сверх меры. Он стер со лба капельку пота и снова сел за бумаги. Счета за уголь, за соль, за шелка и за сладкие вина. За эти долгие годы оборот их семьи увеличился втрое, если не больше. Мелкие цифры жмутся друг к другу, ими пестрят все страницы. Надо закончить, а свободной минуты у него давно уже не предвиделось.

Входная дверь хлопнула о крохотный комод, и тот жалостно скрипнул. Раздался громкий стук каблуков по начищенному до блеска полу.