его частичных видоизменений при большой чуткости к психологической окраске каждого звука разнообразны и бьют в цель. Вот его стихотворение из книги «Заумники»:

Рефлекс слов

I.

В ревущий чор-день

Батистом, как сереброюньем звеня,

Графиня хупалась в мирюзовой ванне,

А злостный зирпич падал с карниза

В темечко свеже-клокочное норовя!

Она окунулась, чуть взвизгнув,

И в ванне хупайской

Дребезгом хнычет над нею

Электро-заря!

Рявкнул о смерти хрустящей

Последней хринцессы

Радио-телеграф!..

II.

Злюстра зияет над графом заиндевелым

Мороз его задымил, взнуздал…

III.

Шлюстра шипит над шиперным графом.

IV.

Хде то холод заговора

Хде то вяжут простыни,

Дырку дырят потолочно –

Хоре хоре старому!..

Хлюстра упала хилому графу на лысину

Когда он собирался завещание одной хохотке Ниню написать!

Он так испугался, что вовсе не пискнул!

  А за пухлым наследством

  За пачкой пудовой

  Сквозь решетки и щели

В дверь надвигалась поющих родственников

  О-ра-а-ва

    га, га-га-га!..

Примечание: последние три строчки – нараспев маршем.

(«Заумники», 2-е изд.).

Здесь характерна передача чувства смешного в смешных словах (так же, как смешны именами своими Бобчинский и Добчинский у Гоголя). А с другой стороны, интересна инструментовка, искривление слов, согласно общей интонации строки: хупавая (красивая) – дает хупалась и хупайский.

Смягчение бирюзы дает мирюзу. А дальше строки строятся по выразительным звукам. Злой – окрашивает в З строку:

Злюстра зияет (вместо сияет) над графом заиндевелым –

Шип создает строку:

Шлюстра шипит над шиперным графом.

А дальше хилое х дает расслабленно-параличные строки:

Хде то холод, Хоре…

И это гусиное гоготание входящих родственников:

О-ра-а-ва

  га-га-га!

И еще: граф-то возник во второй части стиха не потому ли, что его родил «радио-телеграф» первого абзаца? Так логика фабулы жизнеподобной заменяется логикой звуков и чувств.

В той же зауми – неоднократные окрашивания рядом стоящих слов в некоторый выразительный для строки звук: «вороная восень», «мокредная мосень», цветущая весна – цвесна, алое лето – алето.

И в то же время образная экономность и чуткость построений.

Мокредная мосень

Сошлися черное шоссе с асфальтом неба

И дождь забором встал

Нет выхода из бревен водяного плена

– С-с-с-с ш-ш-ш-ш –

А вот из стихотворения «Цвесна» (цвести):

УЖЕ

МЕЖ глыб эфира

Яички голубые

Весенних туч порхают,

И в голубянце полдня

Невыразимые весны

Бла-го-у-ха-ют!..

Там авиаторы,

Взнуздав бензиновых козлов

Хохощут сверлами,

По громоходам

Скачут

. . . . .

И юрких птиц оркестр

По стеклам неба

Как шалагун

Трезвоном:

– Ц-цах!

Синь-винь

Цим-бам, цим-бам, циб-бам!..

А на пригорке пропотевшем

В сапожках искристых

Ясавец Лель

Губами нежными,

Как у Иосифа пухового

Перед зачатием Христа,

Целует пурпур крыл

Еще замерзшего

Эрота!..

Интересны его фантастико-юмористические построения:

В половинчатых шляпах

Совсем отемневшие

Горгона с Гаргосом

Сму-у-тно вращая инфернальным умом

И волоча чугунное ядро

Прикованное к ноге,

Идут на базар

Чтобы купить там

Дело в шляпе

Для позументной маменьки

Мормо!

Их повстречал

Ме-фи-ти-ческий мясник Чекунда

И жена его Овдотья –

Огантированные ручки –

Предлагая откушать голышей:

Дарвалдайтесь! С чесночком!

Вонзите точеный зубляк в горыню мищучлу,

Берите кузовом!

Закусывайте зеленой пяточкой морского водоглаза.

Конечно, всякий, приученный искать в стихе поучительной тенденции и из фантастики признающий лишь фантастику фабулы раз навсегда напетых сказок, – всякий такой читатель с самодовольным негодованием отвернется от этих строк, где сами слова превращаются в кривляющихся и скачущих паяцев (слово паяц, конечно, вызовет презрительную усмешку на благопристойном лице). Слова дергаются, скачут, распадаются, срастаются, теряют свой общеустановленный смысл и требуют от читателя влить в них тот смысл, те чувствования, которые вызываются речезвуками, взятыми в прихотливо переплетенных конструкциях.

А когда поэт ставит себе задачей «изобразить» что-либо, опять это изображение наливается тем соком и полнотой, какую трудно найти в языке, застывшем в повседневных шаблонах, изменяющемся в порядке стихийной (неосознаваемой) эволюции чрезвычайно медленно.

Вот строки о пасхальном столе из книги «Зудесник», где по отдельной звуковой аналогии мы или угадываем название блюд или, слыша их впервые, подходим к ним так же, как к замысловатым именам кушаний или напитков в прейскурантах – (удивительно «вкусное название» – что-то за ним кроется?).

В сарафане храсном Хатарина

Хитро-цветисто

Голосом нежней, чем голубиный пух под мышкою,

Приглашала дорогих гостей

И дородных приезжан:

– Любахари, любуйцы – помаюйте!

Бросьте декабрюнить!

С какой поры мы все сентябрим и сентябрим

Закутавшись в фуфайки и рогожи!..

Вот на столе пасхальном

Блюдоносном

Рассыпан щедрою рукою

Сахарный сохрун

Мохнатенький мухрун

Кусочки зользы

И сладкостный мизюль (мизюнь)

– Что в общежитьи называется ИЗЮМ! –

Вот сфабрикованные мною фру-фру,

А кто захочет – есть хрю-хрю

Брыкающийся окорок!..

А вот закуски:

Юненький сырок

Сырная баба в кружевах

И храсные

И голубые

Юйца –

Что вам полюбится

То и глотайте!..

(«Весна с угощением»)

И еще оттуда же варианты:

Тут дочь ее – Назлы,

Вертлявая, как шестикрылый воробей

Протарахтела:

– Какой прелестный сахранец!

Засладила все зубы, право!

И чудо, и мосторг!

Мой мосторг! Мой мосторг!!!

…И снова льются Хатарины приглашальные слова…

А муж ее

Угрыз Талыблы

Нижней педалью глотки

Добавил:

Любахари, блюдахари

Губайте вин сочливое соченье;

Вот крепкий шишидрон

И сладкий наслаждец!

В томате вьется скользкий иезуй,

Да корчатся огромные соленые зудавы

И агарышка