Военкоматовский лейтенант был сух и строг. Взяв повестку и чуть помедлив, он крупно и наискосок надписал: "До особого назначения".

— Позвольте вопрос, товарищ лейтенант. Мой институт распущен до времени. Поступать ли мне на новую службу, или назначение придет до того, как кончатся деньги?

— Поступайте, мы сами ни черта не знаем. Сейчас вы не нужны, и так может быть и год, и день!

4

Люся стояла на том же месте. Строгая, вся в напряжении. Улыбнулась через силу.

— Пошли домой. Пока не нужен. Буду поступать в прокуратуру, по старой памяти. Давай, пока еще есть деньги, купим тебе и Гальке самое необходимое… Кто знает, как повернется… Пока ждал очереди, там и здесь, толковали — хотя и приглушенными голосами — об эвакуации…

— Эвакуации Москвы? Ты в это веришь?

— Нет, конечно. Но разве ты не видишь, как все обернулось. Теплая обувь, вот что важно.

Для московской прокуратуры я был своим человеком, да и вакансий образовалось предостаточно.

— В прокуратуре Куйбышевского района — ни одного следователя. Понимаешь? В городской тоже не густо, но хоть на девицах держимся. Не сочтешь?..

5

Спустя день, то есть уже 1 июля, был я при службе. И почти тотчас на мой стол легло любопытное дело. Для прочих моих детективов я уже заранее отвожу место на тех страницах, которые будут заняты воинскими буднями, а об этом расскажу сейчас.

Фамилия обвиняемого была мне известна. Мелькала в печати: крупный инженер.

Прокурор района Иванов-Петров вручил мне "на всякий случай" ордер на арест и право вызова милицейской машины для конвоирования арестованного в места предварительного заключения.

— Саботаж, — сказал он назидательно, — всегда саботаж. А уж во время войны! Не мне вам объяснять, кандидат наук…

Короткий стук, и дверь стала тихонько отворяться. На пороге оказался высокий худой мужчина. Небрит. Галстук затянут, но ворот под ним не застегнут.

— Владимир Михайлович? Проходите. Садитесь. Здесь вам будет удобней. Разговор, предвижу, не скорый.

— Благодарю покорнейше. У вас тут уютно. Не ожидал. Еще несколько незначащих фраз. Подступаем к сути. Полное отрицание. По всем пунктам обвинения.

— Свидетели эти — мои враги. Они мне мстят за талант. Все — наговор!

— Мне были бы важны какие-нибудь видимые проявления неприязни.

— Да сколько угодно. Уже в том, как они со мной здороваются и прощаются.

— Как же?

— Суют руки. Чтобы заразить меня сифилисом. Это же ясно!

— Вы имеете в виду рукопожатие? Но ведь это общепринято. Я вас, признаться…

— Э-э, не говорите. Я ясно вижу, когда, как вы говорите, принято, а когда, простите, люэс…

Было от чего оторопеть. Все предшествующие два часа разговора не давали ни намека на умственную ущербность. Полноте! Уж не притворяется ли он? Откуда мне знать? А дело идет о жизни и смерти. Время на приговор быстрое. Без "Сербского" не обойтись. Что-то такое говорилось на лекциях по судебной психиатрии. Вялая форма шизофрении?

— Владимир Михайлович, разговор наш не окончен. Но домой вас отпустить я не могу. Вот и ордер на арест. Придется вам побыть некоторое время в заключении. До суда, если так повернется.

6

Сознаться, я далеко не всегда был столь деликатен, отправляя человека в тюрьму. Но тут было такое, что выше понимания.

— В тюрьму? Нет, вы этого не сделаете.

— Почему же? Разве вы не видите ордера?

— А мои мосты? Вы об этом подумали? Я в тюряге, а мои мосты, полагаете, будут стоять как стояли?

Я поднялся со стула и вызвал милиционера.

Прошло дней шесть или семь, и мне позвонили из Института судебной медицины имени Сербского. Провели в большую комнату, стол "покоем", врачи в белых халатах. Смотрят доброжелательно.

— Как же вы, батенька, отгадали? Что у вас было по психиатрии? Недаром, значит! Несомненная шизофрения. Так что никакой ответственности. Дело прекращается, вот вам наше заключение, а субъекта оставим у себя. Любопытный тип. Мозг ясный, знаний — кладезь. Но все до известной точки.

— Война порождает в людях притворство, — сказал я. — А руководства, могущего помочь следователю, как кажется, нет. Пациенту повезло в том, что вы рядом… А в Чухломе, что там?

— Мы и сами не очень-то тверды в такого рода распознавании, — ответил мне возглавлявший консилиум. — Так что полагайтесь на интуицию. Нас здесь семеро, и каждый скажет вам о шизофрении свое собственное… Тут же, не беспокойтесь, клиника бесспорная.

Осень. На фронте становилось все хуже. В начале октября все мои близкие отправились в эвакуацию на Юго-Восток. На десятый день после их отъезда пришла телеграмма: "Обосновались Арыси, ста километрах Ташкента. Устроились".

Утром 14 октября Иванов-Петров вошел ко мне, чем-то смущенный, сел, вздохнул, помолчал.

— Что-нибудь случилось?

— Случилось, как не случиться. Один остаюсь. Только что из райкома… Коммунистический батальон собирают. К Химкам, говорят, подошел. По разнарядке от прокуратуры один, а вы этот один и есть. Так что завтра с рюкзаком… Как будет, как будет? Спасемся ли так?

Помолчали.

7

— Я им говорю, он у меня военюрист, отпущен до особого. Может, на него уже разнарядка есть. Никак! Ты уж меня прости, сынок.

И вышел.

Думал, чудак, что я загорюю, теряя теплое место. А мне было невмоготу в пустом доме, среди в спешке покинутых вещей, которые не было сил собрать и упрятать. Да и к тому же: мне 26, я здоров, прошел одногодичную службу, установленную для молодежи со средним образованием, замок от "максима" собираю с закрытыми глазами… Надо рюкзак купить. На Петровке, говорят, есть. Сегодня же и соберусь.

Зашел к прокурору. Обнялись. Простились. Как оказалось, навсегда.

— 16 октября? Ты видел в этот день Москву? Из конца в конец? Что ж это было?

— А-а, у вас и "За оборону Москвы" есть? А на какой ленточке, интересуюсь, на муаровой? А я себе представлял, что на драповой.

Первый вопрос исходил от москвичей, второй задавали мне ленинградцы, одесситы, туляки.

О 16 октября 1941 года много писалось и каждый в разной мере наслышан. В этот именно день наш Коммунистический батальон — человек 200–250 шествовал строем от самого центра Москвы в Покровское-Стрешнево, на аванпост.

И в самом деле, что это был за день? Обыкновенный. Мы, конечно, видели трехтонки, груженные домашним скарбом, даже зеркальным шкафом однажды. Спешившие, все как один, на старую Владимирку. Но, по чести сказать, не придавали этому особого значения. Эвакуация! И в голову не приходило, что все это частицы массового стихийного бегства. При наших-то порядках стихия? Лишь после того, как нам зачитали чрезвычайный декрет о введении осадного положения в Москве от 19 октября 1941 года, которым предписывалось расстреливать на месте "провокаторов, шпионов и прочих агентов врага", стали мы осознавать и суть самого этого бегства, и бездействие власти, в нем участвующей. Помалкивая, разумеется.