Каждому — по заслугам. К тому времени, когда Шерман, старший сын, оканчивал службу в Военно-морском флоте, а Натан — школу, для обувной лавки в Камдене неожиданно наступил период процветания. В 1949 году младший Цукерман поступил в колледж. Сразу после этого в торговом центре на городском бульваре открылся магазин «Мистер Ц.», оборудованный по высшим стандартам и тянущий почти на два миллиона. Дошла очередь и до нового дома: стиль ранчо, изразцовый камин, участок в целый акр. Давняя мечта осуществилась, семья прочно встала на ноги — но сама уже не была такой прочной.

Едва была подписана купчая на дом, Цукерман-мама, счастливая, как ребенок в день рождения, позвонила Натану в колледж и спросила, в каком «цветовом решении» видится ему собственная комната.

— В серо-буро-малиновом, — ответил Цукерман. — И чтобы над кроватью балдахин, а вокруг туалетного столика оградка. Мама, что это за дурь про собственную комнату?

— Постой-постой, отец для того и купил дом, чтобы у тебя была в нем собственная комната, настоящая комната для тебя и твоих вещей. Ты же всегда этого хотел.

— Блеск! А как насчет дубовых панелей, мама?

— Как скажешь, дорогой. Все, что пожелаешь.

— И спортивные призы над кроватью? А на тумбочке — фотографии мамашки и милашки?

— Натан, я тебя не понимаю. Я так спешила с чудесной новостью, а в ответ — насмешки. Откуда такая язвительность? Боюсь, что это влияние колледжа.

— Мама, я всего лишь неназойливо объясняю, что ты заблуждаешься насчет пресловутой «комнаты Натана в новом доме». Может быть, лет в десять я и мечтал о чем-нибудь таком, но время ушло.

— Может быть, — ответила она чуть не со слезой в голосе, — может быть, отцу не следует оплачивать твою учебу и высылать каждую неделю чек на двадцать пять долларов? Раз уж ты стал таким самостоятельным? Если твое отношение… То и наше отношение…

Ни нотация, ни интонация нисколько его не тронули.

— Если хотите, — сказал он холодным тоном, каким старшие ставят на место не по возрасту зарвавшихся детей, — не оплачивайте и не высылайте. Это ваша с отцом проблема.

— Дорогой, каким же ты стал жестоким и упрямым — ты, который всегда был таким ласковым и заботливым…

— Мама, — ответил девятнадцатилетний сын, специализирующийся на английском языке и литературе, — выражайся точнее. Я не упрямый. Я всего-навсего прямой.

Да, невесть куда канул тот далекий день 1942 года, когда Натан Цукерман прямо-таки влюбился в Бетти Цукерман, втюрился, как герой какого-нибудь взрослого фильма, без памяти, словно она была ему не матерью, а знаменитой актрисой и лишь по нелепой случайности без конца возилась на кухне и прибирала дом. В тот день она как председательница школьного совета по распространению облигаций военного займа выступала перед Натановыми однокашниками с небольшой речью о бережном отношении к почтовым маркам. На ней были сшитый на заказ серый костюм и белая шелковая блузка — так она обычно одевалась, собравшись со «своими девочками» на утренний спектакль в Филадельфию. Она произнесла речь (без бумажки) с кафедры, утопавшей в пышной драпировке из красных, белых и голубых флагов. Долгое время Натан не мог избавиться от влюбленности в прекрасную даму — серый костюм и белая блузка, — потому что в тот день, стоя на разукрашенной кафедре, его мать была обворожительна, хрупка, респектабельна и всеми уважаема. В ответном слове мистер Лумис, школьный директор (который и сам, вероятно, был слегка в нее влюблен), указал на несомненное сходство председательницы движения по распространению облигаций и, кстати, президента родительско-педагогического комитета с мадам Чан Кайши[5]. Слегка смущенная лестным сопоставлением, миссис Цукерман призналась с кафедры, что мадам Чан действительно является для нее примером. После чего в доступной школьникам форме кратко, но содержательно поведала о деятельности Пирл Бак[6]и Эмили Пост[7]. Мать Натана глубоко верила в то, что сама называла «доброжелательностью». Поздравительные открытки и благодарственные визитные карточки занимали в ее сознании место, которое в душе индусов отводится коровам. Пока любовь матери и сына была взаимной, он был таким же.

Настоящим потрясением оказалась для Цукермана реакция матери на призыв Шермана в армию. Это было в 1945 году. Речь шла о двухгодичной срочной службе в военно-морском флоте. Миссис Цукерман можно было принять за молодую невесту, провожающую жениха с маршевой ротой прямиком на передовую, в объятия неминуемой героической смерти. Между тем Америка уже в августе фактически стала победительницей во Второй мировой, и Шермана направляли всего лишь на военную базу в штате Мэриленд, за сто миль от дома. Натан, как ему казалось, делал все, чтобы облегчить страдания матери: помогал мыть посуду, доставлял продукты, закупленные в продовольственной лавке на неделю, развлекал миссис Цукерман разговорами, причем рассказывал ей даже о своих подружках — в обычных обстоятельствах на эту щекотливую тему накладывалось табу. Воскресными вечерами отец и сын играли в кункен[8]за карточным столиком в гостиной. Всегда это было чисто мужским занятием. Теперь же Натан то и дело звал мать посмотреть из-за сыновьего плеча на расклад. Мистер Ц. не скрывал недовольства. «Будь внимательнее, Нати, следи за сбросом, а мамаша тут ни при чем. Она в порядке, а вот ты, кажется, опять обделался…» И как человек может быть таким слепым? Ведь ясно же, что мать как раз не в порядке — и с этим нужно что-то делать. Но что?

Особые проблемы возникали, когда по радио передавали песенку «Мамзель», которая начисто выбивала мать из колеи. Не легче было и со «Старым фонарщиком». Из всех полуклассических и популярных мелодий, которые наигрывал Шерман, эти были самыми ее любимыми. Ей так нравилось, сидя после обеда в гостиной, слушать, как он исполняет (по ее просьбе) свои «интерпретации»! А теперь… Бог с ним, со «Старым фонарщиком», с этим она еще могла как-то справиться, но чуть начнется трансляция «Мамзели», как мать, не в силах сдержаться, выбегала из комнаты. Натан, и сам не совсем в себе от песни, спешил следом на сдавленные рыдания, доносившиеся сквозь закрытую дверь спальни. Они просто убивали его.

Деликатно постучав, он спрашивал:

— Мама… как ты? Я могу чем-нибудь помочь?

— Нет, милый, нет.

— Хочешь посмотреть мой дневник?

— Нет, солнышко.