У нее получилось.

Перед домом номер три на площади Белгравия она догнала двух англичан, которые, раздувая ноздри, говорили о кинематографе. Она сделала вид, что заслушалась их рассуждениями, и, словно она пришла с ними, прошмыгнула в огромную квартиру с высоким, как в Кентерберийском соборе, потолком, продолжая на ходу впитывать мудреные высказывания Стивена и Ника о фильме «Яркая звезда»[4]Джейн Кэмпион. Они видели этот фильм на предпремьерном показе на Лондонском кинофестивале и упивались своей принадлежностью к тем немногим счастливцам, которые могут его обсудить. Принадлежность. «То belong or not to belong?»[5]— основной вопрос каждого модного англичанина. Следует непременно иметь отношение к одному или нескольким клубам, к знатному семейству с поместьями и угодьями и шикарной квартирой в дорогом районе Лондона, — а иначе к чему вообще существовать?

Стивен учился на историка кино и любил рассуждать о Трюффо и Кустурице. Он пришел на вечеринку в черных облегающих джинсах, старых резиновых сапогах, черном жилете в белый горошек, надетом на белую майку с длинным рукавом. И при каждом высказывании яростно тряс длинными немытыми волосами. Его приятель Ник, чистенький и розовый, представлял собой юную пасторальную версию Мика Джаггера. Он кивал, почесывая подбородок. Видимо, считал, что от этого выглядит старше и умудреннее жизнью.

Она сбежала от них, положив пальто в просторной комнате, служившей раздевалкой. Бросила его на большую кровать, заваленную шубами из искусственной кожи, парками цвета хаки, черными непромокаемыми плащами. Потом поправила волосы перед трюмо над камином и прошептала себе: «Ты совершенство, милая, ты просто совершенство! Он попадет в твои сети, как золотая рыбка». Туфельки от Диора и маленькое черное платье от Аззедина Алайи, купленное на винтажной распродаже на Брик-лейн, превратили ее в секс-бомбу замедленного действия. «Замедленного действия — это если захочу, если сама так решу, — прошептала она зеркалу, посылая своему отражению воздушный поцелуй. — Я пока не определилась — укокошить его на месте или заменить смертную казнь пожизненным заключением. Поживем — увидим».

Вскоре и увиделось. Выходя из комнаты-раздевалки, она заметила Гэри в обнимку с Брэдсберрихой: та хохотала, запрокидывая лебяжье горло, деликатно прикрывая бледные губы ладошкой. Гэри прижимал ее к себе, обвивая рукой ее тонкую, о, до чего тонкую талию… И его темные волосы касались волос этой сучки… Гортензия почувствовала, что умирает.

Ей захотелось вернуться в комнату-раздевалку, обругать зеркало, схватить пальто и скрыться со всех ног.

Но тут она вспомнила, какого труда ей стоило вломиться в это проклятое место, и тогда, сжав зубы, направилась к буфету, где излила свою ярость на дешевое шампанское и прыщавого официанта.

«А теперь-то, что теперь делать? Заловить первого более-менее сносного парня, подхватить под ручку и мило ворковать с ним на глазах у изумленной публики? Старая песня. Заезженная, убогая стратегия. Гэри поймет, если я появлюсь в таком виде, что ему удалось меня задеть, «туше» — прочту я в его ироничной улыбке, идешь ко дну, подруга?

И я правда пойду ко дну.

Нет-нет! Я приму довольный вид гордой одиночки, которая не может найти достойного партнера, все как-то мелковаты, и рядом с ними она чувствует себя великаншей. Скривить губы в высокомерной улыбке, изобразить удивление, если встречу проклятую парочку, наметить в толпе курицу-другую, чтобы затеять с ней подобие беседы, прежде чем отправиться домой… на метро».

Мэри Дорси подвернулась как нельзя кстати. Унылая одинокая девица, одна из тех, чья единственная цель в жизни — найти мужчину. Не важно какого — лишь бы он остался с ней больше чем на сорок восемь часов. Целый уик-энд — уже счастье. Обычно парень, которого Мэри Дорси приводила в свою квартирку на южном берегу Темзы, исчезал прежде, чем она успевала спросить его имя. Последний раз, в Боро-маркете, куда Гортензию затащил Николас, Мэри прошептала: «Вау, какой милый! Когда наиграешься с ним, передашь мне, ладно?» — «Ты видела, какие у него короткие ноги? А длинное туловище?» — заспорила Гортензия. — «Плевать. Длинное туловище — может, к нему прилагается еще что-то длинное?»

Мэри Дорси была безнадежна. Она испробовала все: скоротечные романы и долгие заходы, иудейство и христианство, была лейбористкой и тори, хиппи и зеленой, растаманкой и феминисткой… Она готова была на любые опасности и лишения, лишь бы не сидеть дома, поедая ведерками мороженое «Бен и Джерри» и рыдая над последней сценой «Незабываемого романа»[6], ну, той, когда Кэри Грант наконец понимает, что Дебора Керр прячет от него что-то под большим бежевым пледом. Одна, в растянутых тренировочных, в окружении смятых бумажных платочков, Мэри всхлипывала: «Хочу мужчину, который вытащит меня из-под пледа и унесет на руках! — А поскольку вместе с ведерками мороженого она заглатывала бутылку ликера «Драмбуи», то прибавляла, размазывая тушь по лицу: — Нет больше Кэри Грантов на земле, все, конец… Настоящий мужчина — вид, находящийся на грани исчезновения, его необходимо занести в Красную книгу…» — и в конце концов скатывалась на пол, к измятым платочкам.

Она любила описывать эти удручающие сцены, выставлявшие ее не в лучшем свете. Считала, что нужно пасть как можно ниже и проникнуться отвращением к себе, чтобы потом возвыситься.

Вспомнив этот разговор, Гортензия, которая уже сделала было шаг к Мэри Дорси, резко повернулась и двинулась в сторону чудесного, удивительного белокурого создания…

Агнесс Дейн собственной персоной. Такая девушка! Девушка с большой буквы! Та, что вытеснила с подиумов Кейт Мосс. Муза «Барберри», Джорджио Армани и Жан-Поля Готье, та, что раскручивала песенку Five O’Clock Heroes[7]и собирала обложки глянцевых журналов со своими портретами. И вот эта супердевушка была здесь, тоненькая, светленькая, с синим-пресиним платком в коротких-прекоротких волосах, в очень красных колготках и очень белых теннисных туфлях, в маленьком жатом кружевном платьице и узенькой тертой-претертой джинсовке.

Просто чудо!

И с кем это так заинтересованно беседует Агнесс Дейн, приветливо улыбаясь (а глазами при этом прочесывая зал в поисках добычи)? А, со Стивеном и Ником — киноманами, послужившими Гортензии входным билетом.

Гортензия, правое плечо вперед, ринулась к ним, раздвигая толпу, как ледокол. Добравшись до маленькой компании, она с ходу встроилась в беседу.

Ник — тот, что посимпатичнее, — рассказывал, как на последней Неделе моды в Париже работал моделью Эди Слимана. Агнесс Дейн спросила его мнение о последней коллекции Эди. Ник ответил, что с трудом может вспомнить показ, но зато хорошо помнит девчонку, которую затащил под лестницу в парижском кафе.