Сжала руку Гэри, чтобы как следует укорениться в настоящем, которое, как она надеялась, станет будущим. Не выпускать больше эту руку. Человек с черными кудрями и глазами, которые меняют цвет от зеленого к карему, от карего к зеленому, с зубами элегантного хищника, с губами, зажигающими огоньки по всему телу.

Так вот что такое поцелуй…

— Так вот что такое поцелуй, — сказала она почти шепотом.

Слова растаяли в ночной темноте.

Он легко и нежно пожал ей руку в ответ. И прочел стихотворение, которое наполнило все происходящее торжественной красотой:

Away with your fictions of flimsy romance,

Those tissues of falsehood which Folly has wove;

Give me the mild beam of the soul-breathing glance

Or the rapture which dwells on the first kiss of love[11].

— Лорд Байрон. «Первый поцелуй любви».

Слово «любовь» упало в ночь прямо им под ноги. Гортензии захотелось нагнуться, подобрать его и положить себе в карман. Что с ней творится? Она становится невыносимо сентиментальной.

— Но ты ведь не смог бы спрятаться под всеми этими пальто, если бы на улице был июль месяц… — пробурчала она, чтобы выбраться из всего этого липкого конфетно-розового мира, в который постепенно погружалась.

— В июле я никогда никуда не хожу. В июле я стараюсь свалить…

— Как Золушка в полночь? Не слишком мужественная позиция.

Он прислонил ее к дереву, прижал ее бедра своими и вновь принялся целовать ее, не оставляя ей времени опомниться. Она раскрыла губы, чтобы поцелуй разворачивался неспешно и неотвратимо, провела рукой по его затылку, погладила нежную кожу за ухом, на мгновение задержала пальцы и почувствовала, как множество маленьких пожаров зажигаются в ней под горячим дыханием Гэри…

— Помни, Гортензия, не нужно меня провоцировать, — тихо сказал он, вшептывая каждое слово в нежные сильные губы Гортензии. — Я могу потерять терпение и самообладание!

— Что для английского джентльмена…

— …было бы весьма огорчительно.

Она умирала от любопытства, так хотелось спросить, чем закончилась его идиллия с Шарлоттой Брэдсберри. Если она действительно закончилась. Все, конец, разошлись, как в море корабли? Или конец, но с надеждой на возвращение, примирение, поцелуи, рвущие душу? Но лорд Байрон и английский джентльмен призвали ее к порядку, одев броней высокомерного презрения к сопернице. Держись молодцом, девочка моя, не обращай внимания на эту потаскуху. Это все в прошлом. Он здесь, рядом с тобой, и вы вдвоем идете сквозь лондонскую ночь. К чему разрушать эту чудную, неповторимую нежность?

— Мне вот интересно, что делают белки по ночам? — вздохнул Гэри. — Они спят сидя, лежа или свернувшись клубочком в гнезде?

— Ответ номер три. Белки спят в гнезде, прикрыв голову хвостом, как веером. Гнездо они делают из веток, сучков, листьев и мха. Оно спрятано в глубине дерева, на высоте не больше девяти метров, чтобы не унес ветер.

— Ты сочиняешь?

— Нет… Я прочитала в «Спиру»[12]. И подумала о тебе…

— Ах-ах! Ты иногда думаешь обо мне! — воскликнул он, воздев руку с видом победителя.

— Такое со мной бывает.

— А сама делала вид, что я тебе безразличен. Изображала холодную неприступную красавицу.

— Strategy of love, my dear!

— В стратегии и тактике тебе нет равных, Гортензия Кортес, верно я говорю?

— Я всего лишь ясно и четко мыслю.

— Жаль мне тебя, сама навязываешь себе какие-то границы, связываешь себя, сковываешь… Отказываешься от риска. А ведь только риск вызывает мурашки по коже…

— Я стараюсь себя обезопасить, вот и все. Я не из тех, кто считает, что страдание — первая ступенька к счастью.

Левая нога шагнула по инерции, а правая затормозила в нерешительности, застыла в воздухе, неуклюже опустилась. Ладонь Гортензии выскользнула из руки Гэри. Гортензия остановилась и подняла голову, задрав гордый подбородок маленького солдатика, собравшегося на войну, вид у нее был серьезный, важный, как у человека, который принял ответственное решение и хочет, чтобы его услышали.

— Никто не заставит меня страдать. Никогда ни один мужчина не увидит моих слез. Я отказываюсь от горя, боли, сомнений и ревности, от томительного ожидания, заплаканных глаз, от желтой бледности щек страдалицы, терзаемой подозрениями, от забвения…

— Отказываешься?

— Не хочу — и все! Мне и так хорошо.

— Ты уверена?

— Разве я не выгляжу абсолютно счастливой?

— Особенно сегодня вечером…

Он попытался засмеяться, протянул руку, чтобы взъерошить ей волосы — хотел как-то разрядить обстановку. Она оттолкнула его, чтобы, прежде чем новый поцелуй унесет ее далеко-далеко, прежде чем она не потеряет на несколько секунд сознание, они могли подписать хартию о взаимном уважении и добропорядочном поведении.

Сейчас не до шуток.

— Я заявляю раз и навсегда, что я редкостная, уникальная, чудесная, дивно прекрасная, хитроумная, образованная, оригинальная, талантливая, сверходаренная… что там еще?

— Думаю, ты ничего не забыла.

— Пришли мне напоминание, если я забыла еще какое-нибудь качество.

— Не премину…

Они двинулись вперед сквозь ночь, но правая и левая ноги уже не шагали в унисон, и руки уже едва касались друг друга — единство было разрушено. Гортензия заметила вдали решетки парка и большие деревья, сгибавшиеся от ветра. Она хотела бы так клониться под властью поцелуя, но не собиралась подвергать себя опасности. Нужно, чтобы Гэри это знал. В конце концов, будет честно его предупредить.

— Не хочу страдать, не хочу страдать, — вновь повторила она, заклиная верхушки далеких деревьев сохранить ее от любовных мук.

— Скажи мне вот что, Гортензия Кортес, сердце-то у тебя во всем этом участвует? Знаешь, такой орган, который трепещет, призывает к войне и насилию…

Она остановилась и торжествующим перстом указала себе на голову:

— Оно у меня сидит вот здесь, в единственном месте, где ему положено быть, то есть в моем мозгу… Так я могу сохранять над ним полный контроль… Неглупо, а?

— Удивительно… Мне такое в голову не приходило… — сказал Гэри. И как-то вдруг словно ссутулился.

Они теперь шли на некотором расстоянии друг от друга.