хлеба, которого не купить, при мужиках, при своей же деревенщине, без умысла повредить вере, и вот - закрытая дверь, стража, чопорное трио коронных судей, брелоки, чернолаковые бутылки сапог, бороды клинышком, бороды лопатой… Суд.

Первое впечатление - защита легка и беспроигрышна. Нет умысла, а следовательно, и нет преступления.

Чтобы убедить в этом присяжных, достаточно потрясти над адвокатским столиком учеными книгами…

Умышленное преступление - это всегда нападение. Нападение на чьи-то права. И не ради самого нападения, а ради определенных преступных последствий. Вор ворует ие ради воровства, а ради чужой денежки. Убийца хочет чьей-то смерти. Чего же хотел Муленков в бакалейной лавке? Поколебать веру? Вздор. То, что он сделал, - некриминальное, неуголовное нарушение. Проступок…

Твержу про себя в тоне незатейливой детской дразнилки: «Нет умысла - нет преступления, нет преступления - нет наказания». Обвинение разваливается.

Но так ли? Ищу защитительную речь Ленина. Что в ней? Как он строил свою первую защиту?

На листе 42 судебного производства - сухая регистрация:

«Товарищ прокурора поддерживал обвинение, изложенное в обвинительном акте, и полагал определить Муленкову наказание по 2 степени 38 ст. Улож. о наказ. Подсудимый в свою защиту и в последнем слове снова сослался на состояние сильного опьянения, в котором он находился».

Странное умолчание о защитнике. «Товарищ прокурора», «подсудимый»… А где же защитник? Нельзя и помышлять, будто его не было вовсе. Это невозможно по правилам процессуального «обряда». Да вот и запись:

«По открытии заседания подсудимый занял место на скамье подсудимых под охраной стражи, защитником подсудимого был помощник присяжного поверенного Ульянов, избранный самим подсудимым».

Ни приговор суда, ни бумаги, подшитые до приговора и после него, - словом, ничто в деле так и не сказало, каким же было защитительное слово Ленина, что стояло в просительном пункте - ходатайство об оправдании, о внимании и великодушии к подсудимому?

Что ж это - пустота? Tabula rasa?

Не может быть!

Слова этой защиты, надо думать, действительно потеряны и для истории, и для права. Но мысль? Разве мысль гения когда-нибудь уходила, ничего не оставив? Она, без сомнения, оставила себя и в этом суде, в этом деле.

Но в чем же конкретно?

Очевидно, прежде всего в результате? Результат - главный плод мысли.

Читаю приговор. Наказание, назначенное Муленкову, сравнительно нестрого. Протокол добавляет к тому - позиция государственного обвинения еще снисходительней. Ситуация прямо-таки редкостная: после речи Ульянова Радковский, товарищ прокурора Самарского окружного суда, поднимается над столиком обвинения и просит наказать «богохульника» по 2-й степени 38-й статьи Уложения о наказаниях, а самарская Фемида бьет жестче, по 1-й степени, но и это «жестче» - не потолок санкции, а потому и сравнительно нестрого - год тюрьмы.

Что это? Доброе сердце? Попытка удержаться на хвосте под напором справедливой воинствующей защиты? Тогда почему не полное оправдание? Ведь лучшие умы правоведения российского (да и только ли российского?) требуют для преступления либо законопротивного умысла, либо законопротивной неосторожности, а тут ни того, ни другого. Так и пол-России можно упечь в тюрьму!

Многое объяснял сам уголовный закон. В нем не нашлось общего требования о «виновном умонастроении». К чему тонкости? Необходимо наказание без вины. Статья 180-я Уложения о наказаниях, поставившая мужика Муленкова перед присяжными, читалась так:

«Если будет доказано, что позволивший себе в публичном месте произнести слова, имеющие вид богохуления или же поношения святых господних или же порицания веры и церкви православной, учинил сие без умысла оскорбить святыню, а единственно по неразумению, невежеству или пьянству, то он подвергается заключению в тюрьме…»

Просто-то как! Скатилось с языка грубое мужицкое слово, «имеющее вид» (?!) богохульства - пускай без умысла, без желания оскорбить бога, пускай даже в споре за бога (бывало на Руси и такое), - и нате: 180-я! Суд за закрытой дверью, тюремное заключение. Если «возложение хулы на славимого в единосущной троице бога» совершено с умыслом - каторга до 15 лет (статья 176), а вот так, без умысла, без намерения оскорбить святыню - «просто» тюрьма.

Картина «мелкого случая», происшедшего в деревенской лавочке, живо вставала со страниц уголовного дела. Однако не только доказанность события и дичайшая несправедливость закона делали защиту трудной, почти «битой». Был и еще один усложнитель ее - царь. В бумагах суда - пострадавший только бог. В материалах предварительного следствия главное пострадавшее лицо - царь.

Мужик обидел царя. Об этом говорили:

лавочник-бакалейщик в доносе на имя полицейского

урядника 2-го участка Самарского уезда: «Муленков… выражался разными неприличными словами и обругал царя и бога скверно, матерно»;

сын лавочника на допросе у следователя: «В бакалейной лавке я читал книжку про убийство нашего царя. На обложке был нарисован портрет государя. Я показал его Муленкову Василию и сказал: «Ты знаешь, кто это такой?» Муленков после этого стал ругать царскую фамилию и пресвятую богородицу»;

урядник: «Муленков… начав… ругать пресвятую богородицу и троицу, затем ругал государя императора и его наследников, говоря, что государь неправильно распоряжается…»

Второе обвинение! Тайное, теневое, не предъявленное подсудимому. Ни в статье уголовного закона, ни в обвинительном акте его не было. За это не судили, но за это наказывали.

Как защитить мужика от того, в чем его не обвиняют, о чем лишь думают? Как защитить, если закон уже осудил и если приговор будет писать торговая Самара, верноподданническая, богобоязненная?

Гений Ленина нашел решение этой трудной задачи.

Но как? Что говорил он в своей первой судебной речи?

Снимаю с открытого стеллажа ленинский томик. Где-то говорилось о статье 180. Хотя и не прямо, помнится. Да вот:

«…существовали и применялись средневековые, инквизиторские законы (по сю пору остающиеся в наших уголовных уложениях и уставах), преследовавшие за веру или за неверие, насиловавшие совесть человека…» [3]

Слова эти написаны Лениным в декабре 1905 года. Но можно ли поручиться, что они не были сказаны им тринадцатью годами раньше на негромком тайном процессе сельского портного? Ведь средневековые законы, «по сю пору, остающиеся в… уголовных уложениях и уставах», - это и есть статья 180 и более тридцати ее сестер из глав и отделений уголовного закона о ересях и расколах, о богохулении и порицании веры, об уклонении от постановлений церкви и прочее и прочее. Это и первый раздел (именно первый!) Свода уставов о предупреждении и пресечении преступлений с подробнейшей регламентацией того, что должны делать… «губернаторы, местные полиции и вообще все места и лица, имеющие начальство по части гражданской или военной» для пресечения действий, «клонящихся к нарушению должного уважения к вере», с удивительно нелепым