2

Года за четыре до войны кое-кого из начальников стали забирать и сажать. И хоть забранных было довольно много, но вместо опустошения и недостачи возникала, напротив, какая-то слаженность и уверенный покой.

Чуть ли не сразу Антонина Михайловна сообразила, что почем, кого заберут, а кого оставят, – и никогда не ошибалась, как не ошибались в этом и другие разумные люди. И если кто кому шептал: «Иван Иваныч, мол, заболел», – то произнесенное в ответ на неожиданное вроде известие «ой…» было особого рода вежливостью: дабы не сглазить, не смутиться самому и не смутить собеседника откровенным отсутствием самомалейшей тревоги.

А дураки вроде того же Иван Иваныча – бывшего белогвардейца, педагога по математике, бегавшего по ночам подсматривать и подслушивать возле дома НКВД, – или вроде директора электростанции выдвиженца Беспалко (инженеров у него позабирали за вредительство, а сам он не справился и сошел с ума, когда перегорела главная динамо-машина), – а дураки прятались под свою глупость, как под диван, но и оттуда их вытаскивало, прошибало пониманием – аж кости из ушей спиралями сочились.

Исчезла путаница, упростились резолюции и постановления общих собраний, а в Садике Погибших Коммунаров заменили чугунное надгробие на коричневое мраморное и приклепали к нему постоянный орден, похожий на раму Васькиного портрета. Доживи он ненароком до этого времени – его б задержали немедленно, удалили бы к чертям! Но Васька – здоровенный скелетина в тельняшке – догнивал под плитой, а над ним и вокруг него принимали октябрят в пионеры, пионеров – в комсомольцы.

3

Полный мужчина в круглых светлых очках и с широким розовым пробором, одетый в мундир со знаками различия на погонах, воротничке и нагрудных карманах кителя, в гладких сапогах с одинарным швом, – видимо, командир – вел за собою двух подчиненных с длинными винтовками, в матерчатых с пуговицами фуражках горбом.

Это были немецкие оккупанты, посланные развешивать плакаты и объявления.

Несколько мальчишек несли за ними бумажные рулоны и пачки, невиданно сплюснутое ведерко с торчащей в нем кисточкой. Рукоятка кисточки и ведерко были выкрашены серо-зеленым, без особого блеска, лаком.

Плакаты – четкие, яркие – не призывали ни к чему особенному, но только предрекали торжество Новой Европы; объявления почти ничего не запрещали: разве что, допустим, не шляться по городу без разрешения от восьми вечера до шести утра – но все и так ложились рано.

От пришедших немцев ожидали сначала – помимо всяких разверсток – еще и политических приставаний, и проверок идейности. От греха подальше выбрасывали или сжигали советские календари и книжки, квитанции Осоавиахима, разбивали в крошку домашние бюсты Ленина и новые блюда с изображениями тракторов, аэропланов, домен и прочего подобного. Но немцы занимались другим или просто не спешили брать власть. Тогда стали ждать чего-нибудь вроде нэпа, но уже без жульничества. Нэп – тоже не провозгласили. Пошли слухи, что немцы в Крыму долго не задержатся, а должны явиться румыны – и тогда начнется блядство и спекуляция, но сажать не будут никого, кроме замаскированных сотрудников.

На толчке появились в продаже немецкие сигареты: по двадцать штук в маленькой картонке и по двести – в большой; их с удовольствием курила молодежь и интеллигенция, так как запах у них был приятный, а вкус – некрепкий. Легко можно было достать замечательные тонкие чулки: солдаты отдавали пару в целлофановом пакетике с глазком за одного вяленого лобана покрупнее. Девушек, правда, просили померить при них, но силой не заставляли.

Наглядной агитацией не надоедали, и портреты большеглазого, грустного, издали напоминающего Игоря Ильинского в гриме Чарли Чаплина – вождя немецкого народа висели только в комендатуре, в городской управе и на здании Драматического театра.

Искореняли иудейскую опасность.

Разъяснения по ней давались в тоненькой бесплатной брошюре: писали, что евреи издавна богатели на крови трудящихся, создавали многочисленные тайные паразитические организации. При чтении брошюры чувствовалось, что материал для нее подобран кое-как, слишком по-научному, без огонька.

Совсем не проводились митинги и слеты, ничего не засекречивалось, а обращение с евреями сперва более походило на революционную борьбу с помещиками, капиталистами и буржуазией, чем на недавнюю расправу со шпионами и диверсантами: евреев не судили, а организованно выселили из квартир, изолировали и заставили убирать мусор на улицах и чистить общественные туалеты. При этом роль населения – ограничивалась. Приказано было не скрывать, не предоставлять убежищ, сообщать, если известно, о местопребывании – словом, упор делался не на инициативу, а на добросовестность.

Никто не верил, что евреев ловят просто так, за здорово живешь. Опасались, что это проверка бдительности: арестуют евреев, а потом спросят – почему не поддерживали, а? И люди, сердясь, угрожали обидчикам: «Мы еще выясним, кто вы на самом деле по национальности!» Те, кто попробовал было использовать немецкие распоряжения относительно евреев в своих интересах, потухли быстро. Выдать за иудея грека или армянина, как и обычного жителя – за комиссара, не удалось практически никому. Несправедливо задержанных отпускали, а клеветников даже иногда наказывали: если, конечно, их показания оказывались преднамеренно ложными, а не результатом ошибки. Таких ошибщиков гнали, и старший следователь полиции Руслан Матвеевич Гареев предупреждал знакомых: – Это вам не ЧК. Знаешь – скажи, не знаешь – молчи, никто тебе стенгазету на одно место не цепляет. Один – не хочу пальцем указывать, чтоб стыдно не стало, – приносит мне заявление: обратите внимание на гражданина такого-то в связи с тем, что он якшался с врагами, ныне разоблаченными как евреи. Ну? Какими врагами, какими разоблаченными? Рабкор задрищенный!

4

Было также древнее племя караимов – низкорослое, черноватое, сплошь пережененное на двоюродных сестрах. Когда поджало, караимские старейшины-богословы выпростали из тряпичной рухляди сокровенные трактаты и манускрипты, погрузили их на телегу; туда же взлезла избранная делегация и отправилась в Симферополь. С немалой помощью тамошнего городского головы, добровольческого капитана Гаврилиуса, – чудака, что принимал парады городской полиции, стоя на трибуне во фраке и блестящем цилиндре, – в столице АССР богословы достучались до главного консультанта по национальному вопросу при штабе оккупационных сил. С ними отправился и капитан Гаврилиус, которого боевое немецкое офицерство особенно уважало, хотя по-немецки он не говорил. Как интеллигентные и образованные люди интеллигентному и образованному человеку, доказали делегаты специалисту: никакого отношения к иудеям они не имеют.

Прошло.

Но вообще спасаться толпами не стоило. Настойчивый, упорный, наводящий равномерностью трепет на безалаберных порядок (пусть и утративший от непрерывных побед идейную внимательность, направленную прежде всего на решение военных задач) – оставался вполне достаточным и густо скопленную, копошащуюся кучу обваривал метко и стопроцентно. Расползаться следовало поодиночке – лишь тогда срабатывала главная слабина народно-коллективного строя: всякое дело делалось в целом, с отдельными недостатками, которые в недалеком будущем исчезнут сами по себе, не имея притока извне и питательной среды внутри.