Мы ужъ давно хотимъ, да вотъ тутъ-то пусто. И онъ хлопнулъ себя по карману.

— Ну, а если бы у васъ были деньги?

— Откуда имъ быть?

— Да вотъ я вамъ сейчасъ дамъ денегъ, — куда вы пойдете?

•- Смотря сколько дашь. Если пятакъ, то въ лавочку, купимъ хлѣба и поѣдимъ.

А если больше, если рубль?

— Ну, рубль то ты не дашь! — скептически протянулъ мальчикъ.

Я вынулъ рубль и бросилъ мальчику въ колѣни.

— Вотъ тебѣ рубль, пойдемте, покажите мнѣ, гдѣ вы ѣдите.

Ты взаправду? — удивился мальчикъ, не дотрагиваясь до блестѣвшаго въ темнотѣ рубля.

— Конечно.

Но ему все еще не вѣрилось, что такъ, ни съ того, ни съ сего, ему даютъ рубль.

Дѣвочка толкнула его подъ бокъ и что-то шепнула ему на ухо. Онъ какъ то особенно взглянулъ на меня, взялъ рубль и, вставая на ноги, проговорилъ:

— Ну, пойдемъ.

— А мнѣ идти? — робко спросила дѣвочка, обращаясь ко мнѣ.

— Конечно, иди, вѣдь ты тоже хочешь ѣсть.

— Мало ли что? Можетъ быть, ты не хочешь, чтобы я была тамъ — всякіе вѣдь бываютъ!

— Нѣтъ, нѣтъ, непремѣнно пойдемъ! — поспѣшилъ я заявить, испугавшись перспективы явиться вдвоемъ съ мальчикомъ въ такое мѣсто, гдѣ его профессія, очевидно, всѣмъ и каждому была извѣстна.

— Что-жъ, пойдемъ, Дунька, бываютъ вѣдь и такіе. Помнишь прошлогодняго капитана?

Для меня эти слова остались непонятными, но потомъ я понялъ ихъ значеніе.

Мы пошли по набережной, они шли впередъ, я за ними. Чрезъ десять минутъ они привели меня въ грязный трактиръ, въ полуподвальномъ этажѣ.

Въ трактирѣ было нѣсколько маленькихъ отдѣльныхъ клѣтушекъ, въ одну изъ которыхъ насъ и провелъ мальчикъ прислуживавшій гостямъ.

Въ общей залѣ трактира было нѣсколько посѣтителей, очевидно, завсегдатаевъ, они какъ-то особенно посмотрѣли на меня, когда я проходилъ со своими спутниками въ отдѣльный „кабинетъ". А одинъ даже кивнулъ на меня головой и проговорилъ что то въ родѣ: „ого"!

— Ну, что же вы будете ѣсть? — спросилъ я. Все-равно, что закажете, — отозвался мальчикъ.

Я велѣлъ подать двѣ порціи шашлыка.

Да ты смотри — порціи-то побольше! — крикнулъ мальчикъ вслѣдъ уходившему прислужнику.

А развѣ тутъ большія и маленькія порціи бываютъ? — спросилъ я.

— А то! Имъ смотри въ зубы-то, такъ они сейчасъ нагрѣютъ!

— Часто вы тутъ ѣдите?

— Больше все съ „гостями", а такъ, одни, не ходимъ.

— А когда въ послѣдній разъ ѣли?

— Вчера въ полдень.

Было уже около десяти часовъ вечера, значитъ дѣти не ѣли около 35 часовъ. Принявъ это въ соображеніе, я рѣшилъ, что двухъ порцій шашлыка имъ будетъ мало и велѣлъ сварить еще шесть яицъ и подать десятокъ раковъ.

— И пива подай! — дополнилъ мои распоряженія мальчикъ.

— Пива не надо, — сказалъ я.

— Ну вотъ, лучше раковъ не надо, — что въ нихъ!

— Но развѣ ты пьешь пиво?

— А-то!

— А она?

Она-то? Она небось и водку пьетъ. Намъ нельзя не пить, у насъ работа такая. Не станешь пить, такъ тебя и не возьметъ никто.

— А давно вы занимаетесь этой работой?

— Дунька недавно, съ прошлаго года, а я уже третій годъ.

Я смотрѣлъ на нихъ и никакъ не могъ примириться съ дѣйствительностью. Она и теперь была худенькая, слабенькая, изможденная, малорослая, — что же было годъ назадъ? — Задавалъ я себѣ вопросъ. И кто тотъ звѣрь, который посягнулъ на нее?

Но „звѣрь", оказывается, сидѣлъ предо мной, — это онъ, ея настоящій сожитель и товарищъ по ремеслу совратилъ ее и изъ дѣвочки-нищей превратилъ въ дѣвочку-проститутку.

Первый разъ они встрѣтились предыдущей зимой подъ той же пристанью, гдѣ нашелъ ихъ я. Онъ уже жилъ тамъ и раньше, а она пришла туда за неимѣніемъ другого ночлега. Было холодно, и на нихъ были лохмотья лѣтняго платья, и они согрѣвались другъ около друга. Но не это было причиной паденія Дуньки; они еще были настолько молоды, что совмѣстный ночлегъ не возбуждалъ ихъ инстинктовъ. Даже и теперь, годъ спустя, она говоритъ о своей „работѣ", какъ о довольно чувствительномъ мученіи. А тогда она съ ужасомъ думала объ этомъ. Но обстоятельства были таковы, что пришлось покориться. Какъ разъ настали холодные дни, публики было мало на улицахъ, и Дунька возвращалась подъ пристань съ пустыми руками.

— Никто не подавалъ.

У Егорки — такъ звали мальчика, — тоже не было заработка, и дѣти голодали по три дня къ ряду.

А тутъ къ Дунькѣ одинъ лодочникъ сталъ приставать, — разсказывалъ Егоръ, — три рубля сулилъ. Я говорю „соглашайся дура!" а она боится, какъ только увидитъ его, такъ бѣжать. Пробовалъ я ее и бить — ничего не помогаетъ: „лучше, говоритъ, убей!"

Чтобы уменьшить этотъ безотчетный страхъ предъ неизвѣстнымъ, Егорка при первомъ же заработкѣ напоилъ свою подругу водкой… На это подвинулъ его собственный опытъ…

Такова исторія паденія этихъ двухъ обездоленныхъ безпріютныхъ дѣтей. Все происходило чрезвычайно просто и вмѣстѣ съ тѣмъ производило ужасное впечатлѣніе. Кто-то, когда-то ихъ родилъ и чуть не послѣ рожденія выбросилъ на улицу.

— Моя мать въ больницѣ умерла, — говоритъ Дунька, а тетка меня выгнала, сказала: „ступай въ пріютъ! Кормить, что ли я тебя буду".

Она и пошла, но пріюта, конечно, не нашла, такъ какъ ей тогда было лѣтъ 6–7. Улица приняла ее и кормила, а также и давала ей ночлегъ подъ пристанью, подъ брусьями, на лѣсныхъ пристаняхъ и вообще во всякомъ темномъ, защищенномъ отъ вѣтра углу.

— Подавали сначала хорошо, каждый день больше гривенника набиралось, впоминаетъ она.

И если бы она не выростала, а такъ и оставалась шестилѣтней крошкой, улица, вѣроятно, продолжала бы отпускать ей ежедневно по гривеннику. Но она по неумолимому закону природы росла, туго, но все-же росла, и это-то ее и погубило. Въ 11 лѣтъ улица нашла, что она уже можетъ зарабатывать свой хлѣбъ, и перестала отпускать гривенники. На ея судьбѣ, какъ въ зеркалѣ отразилось буржуазное міросозерцаніе, въ которомъ дѣтскій трудъ представляетъ изъ себя то Эльдорадо, къ которому стремится всякій владѣлецъ орудій труда.

Дѣти должны работать, ихъ трудъ самый выгодный, а не работающая 11-ти лѣтняя дѣвочка является прямымъ убыткомъ для „общества".

Вотъ что молчаливо отвѣтила Дунькѣ улица, котда она протягивала руку за подаяніемъ.

И вотъ она работаетъ! Теперь она не сидитъ на шеѣ общества, она живетъ своимъ „трудомъ"!

Исторія Егорки точная копія съ исторіи его подруги, съ тою только разницей, что онъ совсѣмъ не помнитъ своихъ родителей. Матерью его всегда была улица, поступила она съ нимъ такъ же, какъ и съ Дунькой, и къ тому и другому приложена была одна и та же мѣрка. До одиннадцати лѣтъ кое какъ кормился подаяніемъ, а на двѣнадцатомъ