Господин Готлиб, не особенно и раздумывая, прогудел:

— Думается мне, он пытается нас уверить, что впервые в жизни допустил столь прискорбную ошибку, ужасно раскаивается и обещает никогда более не повторять столь прискорбных балаганных номеров…

— Какое совпадение! — живо воскликнул Фалькенгаузен. — У меня сложилось, ей-же-ей, то же самое впечатление! Эти слезы, ползущие по его румяным щекам, эти содрогания и телодвижения… — Он ласково похлопал по плечу всхлипывающего юнца. — Ну полноте, не стоит, мы же не звери и умеем отличить юношескую шалость от преступного деяния, караемого имперским судом без всякой милости… Отдайте мне то, что с вас причитается за ночлег и стол — и можете продолжать странствия. Не может же у вас не оказаться настоящих денег? Ага… Вот эта монета меня полностью устраивает. И эта. И эта… Нет-нет, эту не то что не показывайте, но и монетой не именуйте, иначе мы рассердимся… Так… Ну вот, счет сошелся, и даже более того — я остался вам должен сорок два крейцера. Соблаговолите подождать, пока я отсчитаю…

Но молодой человек в синем, едва ощутив, что его плечо свободно от каменной тяжести десницы господина Готлиба, крутнулся волчком, опрометью бросился в дверь и моментально исчез с глаз. Судя по грохоту шагов на лестнице, он старался покинуть отель со всей возможной прытью.

— Положительно, нынешняя молодежь — моты и ветреники, — произнес Фалькенгаузен, когда производимый бегущим топот утих. — В его годы сорок два крейцера для меня были астрономической суммой, не стыжусь признаться. А этот вертопрах о них и не вспомнил…

— О да, — сказал господин Готлиб с подобающей случаю укоризной. — Невозможная молодежь. Нимало не заботятся о достоверности и прочих таких вещах. Не моргнув глазом, предлагать пожилым людям вроде нас «ганноверские пуговицы»… Быть может, следовало все же послать за полицией? Или вас, хозяин, на склоне лет стала обуревать совершенно неуместная в подобных случаях доброта?

— Готлиб, я попросил бы вас! — сварливо огрызнулся Фалькенгаузен. — Я убедительно попросил бы вас не употреблять это дурацкое выражение! «На склоне лет», скажете тоже! Я не отрицаю, что мой возраст никак не назовешь юношеским, но и употреблять столь фраппирующие определения, знаете ли… Между прочим, я моложе вас на три с половиной года, вы не забыли? — Он вздохнул. — Я с превеликим удовольствием кликнул бы полицию, Готлиб. Еще и оттого, что терпеть не могу, когда меня пытаются надуть так примитивно. Но его светлость категорически приказал избегать малейших инцидентов и делать все, чтобы сохранялось спокойствие…

— Ах, да…

— Кстати, где его светлость?

— Уже в задней гостиной, как и было оговорено.

— Ну что ж, — со вздохом сказал Фалькенгаузен. — Пусть этот юный прощелыга так и полагает, что сумел меня растрогать… И довольно о нем. Указания доведены до всех слуг, надеюсь?

— Ну разумеется, — с некоторой обидой произнес Готлиб.

— Готлиб, Готлиб… Не смотрите так. Я не сомневаюсь в вашей распорядительности. Я просто нервничаю, признаюсь вам по совести, и оттого могу показаться въедливым и несправедливым.

— Разве у вас есть основания нервничать?

— Ни малейших, — сказал Фалькенгаузен. — Если рассуждать логично. Но подобные события далеки от логики, милейший Готлиб… — Он помолчал и с вовсе уж тяжким вздохом продолжал: — Согласитесь, старина, всякому будет неуютно, когда в его заведении станет заниматься какими-то своими загадочными делами тайная полиция. Но когда она вдобавок представлена прибывшим из самой Вены господином графом… Такое неспроста. И даже если к тебе самому оно не имеет никакого отношения, начинаешь нервничать. Подобные загадки, Готлиб, совершенно не подходят людям нашего возраста и общественного положения — они пристали уж скорее искателям приключений, юным авантюристам. Нет на свете, по-моему, существа, более всего ценящего покой и размеренное течение жизни, нежели содержатель постоялого двора, как этот двор ни именуй…

— Но ничего не поделать.

— Удивительно точное замечание, — сказал с печальным вздохом Фалькенгаузен. — Ничего не поделать… Пойдемте? По-моему, подкатила берлинская почтовая карета, я узнаю по звукам…

Они спустились вниз неторопливо и степенно, словно бы даже откровенно медля в нежелании соприкасаться с чужими загадками. Проходя мимо приотворенной двери задней гостиной, Фалькенгаузен все же бросил туда быстрый взгляд. И ничего интересного, конечно же, не увидел, как и следовало ожидать. У камина, не разожженного ввиду теплого времени года, сидел в непринужденной позе господин средних лет, в жемчужно-сером сюртуке, с первого взгляда выдававшем опытному человеку работу лучших венских мастеров. Его виски были тронуты легкой сединой, а энергичное лицо с прямым носом и плотно сжатыми губами выдавало персону, привыкшую не просто отдавать приказы, а ждать их моментального и точного исполнения. На столике перед ним стояла раскрытая табакерка, и на ее белой эмалевой крышке, обращенной к двери, четко различалось изображение трех черных орлов. Фалькенгаузен поймал себя на том, что, проходя мимо приоткрытой двери, невольно ступал на цыпочках. И мысленно еще раз тяжко вздохнул, поминая нелегкую долю хозяина отеля.

Как и предполагалось, это оказалась именно берлинская карета. Во дворе и в зале царила обычная нескладная суета, свойственная прибытию новых гостей: лакеи таскали багаж, новоприбывшие с любопытством озирались, иные выглядели истомленными долгим путешествием, иные держались бодро.

Молодой человек лет двадцати пяти, помахивая длинной толстой тростью, безусловно, относился ко вторым, поскольку выглядел не просто бодро, а даже браво. В противоположность многим своим спутникам по долгому путешествию, его, казалось, вовсе не заботила судьба багажа. Не оборачиваясь в сторону двора, он озирался с пытливостью человека, имеющего некую ясную и конкретную цель. Сероглазый, с пышными короткими усами и кудрявыми русыми волосами, курносый, словно покойный русский незадачливый император Павел, он производил впечатление человека, прямо-таки брызжущего жизненной энергией.

Завидев Фалькенгаузена, молодой человек наморщил лоб — весьма невысокий, следует отметить, — с таким видом, словно решал сложную математическую задачу. Потом, не колеблясь, быстрыми шагами подошел к хозяину и, сделав тростью неописуемый жест, непринужденно произнес с рокочущим прусским выговором:

— Эй, вы и будете хозяин? Фолкье, Фульке…

— Фалькенгаузен, — с поклоном сообщил хозяин.

— Ну да, я и говорю, что-то этакое… — Молодой человек нагнулся к уху хозяина и театральным шепотом сообщил: — Я из Берлина, старина, вам должно быть известно… Короче сказать, мне необходим господин из Вены. Господин граф.

Мысленно вздохнув (от всех вместе взятых новых впечатлений, нарушавших нормальное течение жизни), Фалькенгаузен ответствовал кротко:

— Я осведомлен, а как же… Но вы, мой господин, должны, сдается, предъявить некую вещь…

— Ну, с этим без вопросов! — бодро сказал молодой человек в дорогом, но крайне скверно на нем сидящем светло-синем сюртуке с черными пуговицами.