Запустив три пальца в жилетный карман, достал часы на массивной цепочке и, подняв их перед глазами Фалькенгаузена, щелкнул кнопкой. Внутренняя сторона прикрывавшей циферблат крышки была покрыта белоснежной эмалью, на которой красовалось изображение трех черных орлов.

— Подходит? — сказал молодой человек, нетерпеливо переминаясь.

— Разумеется, — сказал Фалькенгаузен. — Вас сейчас же проводят… Но ваш багаж?

— Гром и молния, нашли о чем думать! — пожал плечами молодой человек. — О нем, я думаю, позаботятся. Там суетятся какие-то бездельники… У вас приличное заведение? Часы не пропадают и все такое?

— Можете быть уверены…

— А то смотрите у меня! Уши отрежу!

И он, помахивая тростью, направился следом за господином Готлибом, чьи внушительные размеры не произвели на визитера никакого впечатления. Походка у него, отметил Фалькенгаузен, была примечательная — левую руку молодой человек упорно держал у бедра, словно прижимал к боку тяжелую офицерскую саблю, а ноги ставил носками внутрь, как это делают записные кавалеристы, привыкшие большей частью расхаживать со шпорами на сапогах и сохраняющие это обыкновение во все прочее время.

Господин Фалькенгаузен, прекрасно помнивший полученные инструкции, знал, что это еще не конец — а потому, степенно спустившись с крыльца, набил кнастером короткую трубочку и, неспешно попыхивая, занял удобнейшее местечко в углу двора, откуда мог видеть решительно все.

Его терпение было вознаграждено примерно через четверть часа. Во двор вкатила прусская почтовая коляска — совсем не походившая на коляску, а имевшая вид длинной крытой фуры без рессор и ремней, образца, не менявшегося пару десятилетий.

Первым выскочил ширмейстер, сопровождавший казенные грузы, встал у заднего колеса и с уморительной гримасой принялся делать нелепые движения, разминая уставшие члены.

Гораздо степеннее вылез тучный господин в унылого цвета фраке, протянул руку, помогая сойти столь же тучной даме в дорожном платье того же унылого цвета. Было в них что-то неуловимо схожее, позволявшее с первого взгляда определить супружескую чету, прожившую вместе не один десяток лет, однако они вряд ли могли оказаться теми, кого ожидал Фалькенгаузен с прусской почтовой коляской…

Последним со ступеньки ловко спрыгнул молодой человек не старше тридцати лет, невысокий ростом, худощавый, но телосложения крепкого и соразмерного. Нельзя сказать, чтобы он был красив, но лицо его отличала крайняя выразительность и одушевленность, особо проявлявшаяся в голубых глазах. Господин Фалькенгаузен и сам не мог бы объяснить, что он имеет в виду, но столь удивительных глаз, выражавших бездну дум и ощущений, он не видел за всю свою не столь уж короткую жизнь. Молодой человек был шатен, с сильно вьющимися волосами и бакенбардами. Ногти у него на пальцах, оказались предлинные, и он, сразу видно, был необыкновенно подвижен.

Он огляделся с видом человека, обладающего способностью накрепко и навсегда запечатлевать в мыслях все увиденное, превращая его в некое подобие живописного полотна. Легкая улыбка тронула его губы.

«А где, братец, здесь нужник?» — вспомнилось приезжему в простом черном сюртуке, с короткой тростью в руке.

В следующий миг молодой человек, не обращая внимания на суету вокруг, порывисто направился прямо к Фалькенгаузену, поклонился и спросил, быстро и четко выговаривая слова:

— Вы хозяин здесь, я не ошибаюсь?

Вынув трубочку изо рта, Фалькенгаузен поклонился и спросил без особого удивления:

— Как вы догадались, сударь?

— Такой уж у вас вид… Основательный, я бы выразился.

И он рассмеялся громко, чуточку, казалось, простодушно. У молодого человека, подметил Фалькенгаузен, была интересная особенность: когда он не улыбался, казался угрюмым.

— Вы совершенно правы, — сказал Фалькенгаузен, испытывая нешуточное облегчение оттого, что четвертого приезжего ждать, слава богу, не приходилось. — Я и есть хозяин этого заведения, быть может, не самого лучшего в Праге, но, безусловно, добропорядочного…

— Не остановились ли у вас господа из Вены и Берлина? Тот, что из Вены, выглядит — да и является, полагаю — нешуточным вельможей, а господин из Берлина чрезвычайно курнос?

— Они вас интересуют?

— И весьма.

— Есть некий предмет…

— Ах да, я и запамятовал! — сверкнув белоснежными зубами, сказал со слегка удрученным видом молодой человек.

Он проворно достал из кармана сюртука круглую табакерку и показал ее Фалькенгаузену. На выпуклой крышке, покрытой белоснежной эмалью, чернели три орла в той же композиции: один вверху и два внизу. Фалькенгаузен давным-давно подметил, что все три орла — чуточку разные, два двуглавых и одноглавый. Причем у каждого из трех навязанных ему постояльцев наверху был иной орел, у каждого свой. Не было особой загадки в их геральдическом предназначении: прусский, австрийский и русский.

Однако владелец отеля не строил по этому поводу догадок, не пытался доискаться до каких-то ответов, вообще не забивал себе голову излишними размышлениями по поводу гостей — не хотелось ему этого, и все тут. Хотелось как раз противоположного — чтобы вся эта история, нарушившая его отлаженную жизнь, побыстрее миновала и исчезла в забвении…

— Пойдемте, сударь, — сказал он просто.

Приведя приезжего к двери, все еще остававшейся приоткрытой, Фалькенгаузен поклонился и с превеликим облегчением покинул коридор, опасаясь, что будет вовлечен в дальнейшие загадочные дела. Приезжий после недолгого раздумья вошел. Он был замечен не сразу: курносый молодой человек стоял посреди комнаты и, растопырив руки со скрюченными наподобие когтей пальцами, с несказанным энтузиазмом повествовал:

— …и тут эта скотина поперла прямо на меня, и стало ясно, что речи быть не может про какого-нибудь безумца, возомнившего себя волком, — натуральный оборотень, говорю я вам, пасть смердит, как нечищеный хлев, шерсть длиной в локоть, клычищи щелкают, как калитка в преисподней, а уж глазищи… Расстояния между нами, собственно, не оставалось никакого, оба моих унтера кинулись прочь, верещат, как зайцы, уже издалека… Выхватываю я пистолет и вдруг вспоминаю, что серебряной-то пулей мне зарядили только один, а для второго ее не нашлось, и там обычный свинец. Взвожу это я курок на два щелчка, успеваю подумать: ежели пистолет не тот, то выпадет мне сомнительная и совершенно нежеланная честь закончить своей незадачливой персоною генеалогическое древо… а до чего, признаться, жаль этого древа, очень уж внушительное… Вот попробуйте догадаться, который пистолет у меня оказался в руке?

Его собеседник тонко улыбнулся:

— Ну, поскольку вы стоите здесь целый и невредимый, осмелюсь предположить, что пистолет вы все-таки выхватили надлежащий… Однако у нас гость. А поскольку я вижу у него в руке табакерку с должной эмблемой… Не будете ли вы так любезны притворить за собой дверь поплотнее?