Дух как будто вздохнул с облегчением, по поверхности прозрачной тени словно солнечные блики пробежали. Потом гость удалился, а Даниил Юрьевич вернулся к своим делам.

Но вскоре опять отвлёкся: под потолком блеснуло северное сияние. Потом оптический эффект спустился по стене, пробежал по полу. Да-да, именно пробежал: из переливающегося разными цветами светящегося облака уже торчали две ноги в кирзачах. Ноги притопнули, подпрыгнули, хлопнули подошвой о подошву. Сияние исчезло. Приземлился на пол уже Кастор собственной персоной.

— Ага! — сказал он и выдержал театральную паузу. — Ага! А собираешься ли ты посвятить в подробности вышеслучившегося разговора своего верного заместителя Костю Цианида? Или пусть этот голодный дух обгладывает его, как свинья — арбузную корку?

— Косте эта процедура пойдёт на пользу. Отбери у него ответственность — его работоспособность только вырастет.

— Предположим. А скажем ли мы об этом Трофиму Парфёновичу?

— У меня нет секретов. Но я не мог не помочь этому… этому Андрею. Ты ведь тоже когда-то помог мне.

— Я тебе помог из корыстных побуждений. А ты вмешался не в своё дело. Какая защита? Какое покровительство? Скитаться и искупать вину — вот его путь. Я бы тебя на пару сотен лет в вечную мерзлоту упрятал за такое самоуправство. Но он — Троша, значит, — Кастор свёл глаза у переносицы и воздел к потолку руки, — сказал — пусть идёт как идёт.

— Ну, просто как добрый и злой полицейский.

— Троша не добрый. Он равнодушный полицейский. И всегда был равнодушным. А я — и злой, и добрый разом. Просто мало кто понимает мою доброту.

Кастор вспрыгнул на стол, скрючился, шмыгнул носом и изронил на пол слезинку размером с вишню. Там, где она упала на пол, линолеум зашипел и обуглился.

— Мудрено понять. Прекращал бы ты уже корчить из себя опереточного Мефистофеля, — проворчал Даниил Юрьевич.

— Не могу. Пробую — не могу! Искушение слишком велико!

— Так смени внешность на более демоническую. Чтобы вверенные тебе мунги при встрече корчились от страха и теряли волю.

— О нет, о нет, — соскочил со стола Кастор и хлопнул себя по бокам. — С этим костюмом я почти породнился.

— Может быть, возьмёшь другое имя? Эта античная двусмысленность совершенно ни к чему.

— Ты скучный и пошлый, как человек из присутствия. Чем больше противоречий — тем больше размышлений. Чем больше размышлений — тем неожиданнее выводы. Люблю, когда милые детушки, вот хоть твои к примеру, делают про меня неожиданные выводы.

— Зачем тебе их выводы? К чему? Ты выше их, ты несравнимо выше.

— Зачем? Чтобы понять себя, конечно.

— Но ты же…

— Только не пытайся меня убедить, будто прекрасно понимаешь о себе всё.

— Хм… Мне кажется, понимаю.

— Тогда у меня для тебя, друг, плохие новости. Тебе больше нечего делать в мире живых. Только тот проводит в мире живых слишком много времени, кто хочет понять о себе что-то ещё и чуть более.

Даниил Юрьевич вздрогнул. Дом заскрипел угрожающе. Кастор изобразил на лице испуг, хлопнул в ладоши и бабочкой вылетел на улицу, сквозь закрытое окно.

Начало октября выдалось тёплым, не дождливым. Каждый вечер жители города, как завороженные, брели в ближайший парк, чтобы сосредоточенно, с полной отдачей, ворошить ногами сухие листья. Не было в эти дни занятия важнее. Дела забыты, привычные удовольствия отошли на второй план, выяснение отношений отложено на сезон дождей. Только нежное, не жгучее солнце, прозрачный воздух и шорох листьев.

Каждое утро ждали перемены погоды — ждали, надеялись и мечтали, чтобы этого не произошло. Жизнь в городе остановилась, дома, улицы и реки выглядели как старинные гравюры, переложенные палевой папиросной бумагой шуршащих листьев.

Конечно, однажды непременно пойдёт дождь. И он будет идти до тех пор, пока не станет снегом. Но пока этого не случилось — жизнь можно поставить на паузу. И слушать тишину, в которой то и дело раздаётся тихий шелест.

Аня проснулась, когда было совсем темно. Посмотрела на часы — вставать ещё рано, а спать уже не хочется. Вчера весь день она батрачила на родительской даче, но сегодня — сегодня понедельник. И она, теоретически, должна учиться. Она и будет учиться: прибежит к середине второй пары, сядет за стол и нарисует на полях тетради знакомый профиль. И тут же зачирикает или снабдит деталями-обманками, чтобы подружки не догадались, о ком она мечтает.

Она лежала, закрыв глаза, и представляла дождливое утро (ведь когда-нибудь дождь всё равно пойдёт!), пустую кофейню, где только она — за столиком и он — за стойкой бара. Неприятный охранник вышел покурить. Все люди куда-то исчезли, наверное, тоже вышли покурить. Весь мир стоит на крыльце и курит. И тут он подходит к ней…

Аня всё-таки заснула — автоматически включилось радио и сообщило, что в Санкт-Петербурге восемь утра, погода по-прежнему прекрасная, так что…

Теперь — пора. Аня не стала слушать, что — «так что», нажала на кнопку «off». Жизнерадостный крик диджея сбивал лирический настрой.

Когда до «Феи-кофеи» оставалось не больше пятидесяти шагов, она всегда чувствовала себя так, словно у неё неделю была высокая температура, которая внезапно понизилась. Слабость ещё есть, она сковывает руки и ноги — но телу легко и беззаботно, оно предчувствует полное выздоровление и стремится к нему.

В зале было многолюдно — минус. Неприятный охранник стоял у дверей и глядел на каждого входящего, как на моль. На Аню он посмотрел, как на личинку моли. «Только бы не догадался!» — привычно подумала она и юркнула за свободный столик.

Осмотрелась. Вот рисунки на стенах, вот люди в зале… Как гурман, знающий, что в конце его ждёт обязательное лакомство, она медленно обводила взглядом помещение. Наконец как бы случайно поглядела в сторону барной стойки. И тут же опустила глаза — ей показалось, что он смотрит прямо на неё, что он всё понял.

Она стеснялась делать заказ у стойки и всегда ждала официанта. Но сегодня — решено. Она подойдёт и заговорит с ним. Ну в самом деле. Она ходит сюда уже почти месяц — как изменилась жизнь за это время, — а всё ещё не перекинулась с ним даже парой слов. Только сидит и смотрит. А чаще — опускает глаза, чтобы никто не догадался.

Ей казалось, что напряжение, как грозовая туча, повисло над её головой и стало осязаемым для прочих посетителей. Но они завтракали — поспешно или не очень, расплачивались, отвечали на телефонные звонки, обсуждали погоду. Для них это было обычное утро понедельника. Ну, не совсем обычное — с учетом солнца за окном, но всё-таки — понедельника и всё-таки — утро.

Джордж стоял за стойкой, как всегда по утрам с тех пор, как уехала Анна-Лиза. В тот летний день почти ничего не изменилось, только все работники кофейни, даже новенькие, внезапно стали очень деликатными и предупредительными. Каждый — начиная с Елены Васильевны и заканчивая Костылём — обходил в разговоре темы, которые могли расстроить хозяина. Его смешила такая трогательная, совершенно ненужная забота о его душевном спокойствии. Неужели они в самом деле думают, что он забудет Анну-Лизу, если они перестанут упоминать её имя в разговорах с ним? И неужели они думают, что он хочет её забыть? И неужели они не понимают, что ему хорошо оттого, что ей хорошо, что она есть на свете? Нет, наверное, не понимают. Обладать, брать, копить, хватать — в природе человека. Где-то очень-очень глубоко в подкорке зашито. Едва только первая амёба, одноклеточное бесформенное нечто, сделала первое движение, она протянула ложноножки в сторону потенциальной добычи — пылинки какой-то, схватила её и поглотила. С этого началась эволюция. На каждом этапе развития — всё более совершенные органы хватания и поглощения. Транснациональные корпорации — вершина такой эволюции.