— В Целинограде уже начинают строить, а на будущий год — в Москве! — говорит она. — Здорово, правда?

— Ну, а дома-то как?

Дом — это Надюшка и Люба.

— Все хорошо, — говорит она. — Надюшка в школе, Люба в детском саду. Все ждут тебя…

— Удери пораньше. А?

— Постараюсь. — Она притрагивается к моему воротнику. — А ты, я смотрю, начинаешь седеть… Ой, и как здорово!.. Ну, ну, до вечера!

Поднимаясь по лестнице, я понял, что это в нашей квартире трезвонит телефон.

— Слушаю, — сказал я, не снимая шубы.

— Кто говорит? — спросил женский голос.

— А кого вам нужно?

— Это не отец Нади?

— Да.

— Где ваша дочь?

Как мне не было жарко, я почувствовал холодный озноб.

— Как — где? В школе…

— В школе ее нет.

— Как — нет?

— Так вот и нет! — раздраженно подтвердил женский голос. — Вы можете прийти сейчас в школу?

Не помню, как я сбросил шубу и оказался на улице. Школа была рядом — метров триста от подъезда. Еще издали я заметил группку ребят с портфелями, толпившихся возле школьных ворот.

Может быть, я и не заметил бы их, но они явно с любопытством смотрели на меня и ждали. Вдруг выскочила Надюшка — живая, пунцовая и какая-то взъерошенная.

— Папочка, ты! Вернулся! — И добавила уже иным голосом — А мы с уроков ушли… Тебя вызвали?

Я вздохнул с облегчением.

Тут же ко мне подошел какой-то парень, на голову выше Надюшки («Где-то я его видел?»), и произнес подчеркнуто серьезным баском:

— Пожалуйста, не ругайте ее! Во всем виноват я!

— Очень приятно.

Я направился в школьный двор. А Надюшка и другие ребята остались у ворот.

Около школьной двери какой-то юный философ, лет пяти от роду, возился с котенком.

Заметив меня, он произнес:

— Дядя, а ты думаешь, котенок сам родился? Его мама-кошка родила! Вот!

В этот день я трижды слушал рассказ об одной и той же истории.

Первый раз — из уст Антонины Ивановны, директора школы, которая, как я узнал, по очереди беседовала с родителями учеников 8-го класса «Б», Я попал к ней третьим. До меня у нее уже побывали две матери.

— Понимаете ли, случай неприятный, — говорила Антонина Ивановна, и уже по ее первым словам я понял, что по телефону со мной разговаривала не она. — Конец учебного года. Многие ребята из класса готовятся к вступлению в комсомол. Кроме того, идет повторение пройденного. Ну, а было все так, насколько я знаю. На четвертом и пятом уроках у них история. Ни с того ни с сего один из учеников обругал преподавательницу истории бранным словом. Это случилось на четвертом уроке. Лидия Викторовна отправила его ко мне. Он был у меня, объяснялся, говорил, что, дескать, его слова не относились к преподавательнице. Я потребовала, чтобы он вернулся в класс и извинился. Он ушел от меня, а потом весь класс не явился на последний урок. Во главе с председателем совета отряда и старостой — вашей Надей. Удрали куда-то в Шереметьево, в аэропорт… Я знаю вашу Надю, знаю многих ребят в классе. Не пойму, как они не могли повлиять на других. Правда, — Антонина Ивановна улыбнулась, — двух учеников они в классе все же оставили, хотя те и хотели уйти вместе со всеми. Оставили чуть ли не силой: у них, мол, и так последние предупреждения, им грозит исключение из школы. И ребята сообразили, что им уходить нельзя. Так что видите, народ не глупый, все понимает. Я вас очень прошу: поговорите с Надей. Ребята большие, ершистые, с нами, педагогами, они могут быть неоткровенны. Вот мы и решили обратиться к вам, родителям. Побеседуйте с ребятами по душам. Ну, а нам придется, конечно, принять какие-то меры. Завтра проведем пионерскую линейку. Поговорим со всеми на учкоме. Вероятно…

В кабинет вошла женщина — молодая, сухонькая, немного сутуловатая, с острым лицом. Она с любопытством взглянула на меня.

— Вот как раз Лидия Викторовна, — объяснила директор, — а это…

— Да, да, знаю, мне уже сказали, — перебила ее Лидия Викторовна и довольно подробно повторила мне то, что я уже слышал от Антонины Ивановны. — И вообще, — добавила она, — ваша Надя стала в последнее время довольно замкнутой. Я убеждена, здесь сказывается влияние этого лоботряса Игоря. Он старше всех в классе и хочет казаться умником. Он, видите ли, даже знал, что сегодня встречают какую-то делегацию! А у них с вашей Надей какие-то, я бы сказала, странные взаимоотношения… И вот…

— Ну что вы! — Антонина Ивановна встала из-за стола. — Не надо преувеличивать, Лидия Викторовна. И потом, говоря объективно, Игорь…

— Не убеждайте меня! Не убеждайте! — упрямо повторила учительница. — Вы считаете Игоря способным, а для меня он переросток, дурно влияющий на весь класс, в том числе и на старосту. Нечего тут скрывать…

Я совсем опешил.

— И уж если говорить начистоту, — продолжала Лидия Викторовна, — то я не понимаю, какая может быть дружба, говоря языком Антонины Ивановны, у пятнадцатилетней девочки и семнадцатилетнего верзилы.

— Папочка! Ну как же ты не понимаешь! — говорила мне дома Надюшка. — Ну неправа же она, Лидия Викторовна, неправа! Он совсем не про нее «дура» написал, а она пристала, отняла силой тетрадку и выгнала его из класса. А потом он пришел, извинился и говорит, что слово это совсем не в адрес ее, Лидии Викторовны. А она ему в ответ: мол, слово «дура» женского рода, а не мужского, и потому она прекрасно понимает, к кому оно относится. А он ей говорит: «Разве только вы в классе женщина, чтобы на себя это принимать?» А Лидия Викторовна опять: «Конечно. А кто же здесь еще женщина?» Глупо! Как будто девочек в классе не было. Ну тут он, конечно, неправильно поступил. Сел за парту и говорит: «Вот действительно дура!» А она услышала и закричала: «Вон из класса! Лишаю тебя до конца года права посещения моих уроков!» Только он не нарочно так сказал! Честное слово! Нечаянно у него сорвалось! Он сам объяснял нам потом, что и не хотел совсем так говорить. А когда урок кончился, как-то так получилось, что все решили больше не ходить на историю. Потому что неправа она, Лидия Викторовна! Правда, мы говорили с Люсей — она председатель нашего отряда, — что, может, не надо так. А мальчишки говорят: «Мы вас презирать будем, если останетесь!» Ну как же мы могли! Неужели ты не понимаешь? И потом же мы не просто гулять пошли… Мы в