Я не обратил тогда на слова отца никакого внимания. Папенькучастенько заносило. У любого человека, сделавшего в жизни маломальскую карьеру,он искал благородные корни и именно их наличием объяснял успех. Кстати, сампапенька был человеком талантливым, изумительно владеющим словом. Способностьего к литературе отмечали еще в школе. Как «кухаркин ребенок», он без всякихпроблем поступил в свое время в Институт философии, литературы и искусств,легендарный ИФЛИ, в стенах которого обучался весь цвет интеллигенции. Отецполучил диплом в 1940-м и, имея безупречное пролетарское происхождение,устроился на завод, по-моему, станкостроительный, в редакцию многотиражнойгазеты. В анкетах он указывал имена своих «родителей», в графе «Происхождение»сообщал: из рабочих. К тому же совершенно хладнокровно писал: «Отец погиб вовремя Гражданской войны, воспитан матерью, заслуженной ткачихой, орденоноской».И это было святой правдой. Анна к тому времени стала уважаемым человеком и,несмотря на возраст, продолжала бегать по цеху между станками. Не было никакоголукавства и в фразе о погибшем отце. Ведь он и впрямь сгинул в горнилереволюции, просто папенька никогда не упоминал, на какой стороне он сражался, ау читавших анкету вопросов не возникало.

Всю Отечественную войну отец благополучно пересидел назаводе, получив бронь. В 1952 году его взяли сначала в «Труд», потом в«Литературную газету», начался его карьерный взлет. Во время оттепели папаопубликовал первый роман. Критика, хоть и отметила легкую «сыроватость» вещи, вцелом приняла ее благосклонно. Так он стал писателем. «Живой язык», «яркийслог», «увлекательное повествование» — вот цитаты из газет 60-х годов,посвященные Павлу Подушкину. Но, кроме литературного дара, у отца было редкоетрудолюбие и почти патологическое усердие. Из глубин памяти всплывает картина.Вот я, маленький мальчик, подглядываю в щелку, приоткрыв дверь кабинета отца.Услышав скрип, папенька поворачивается и, улыбаясь, говорит:

— Что, дружочек любезный? Иди, иди, мне еще надопоработать.

Будучи подростком, я как-то спросил у него:

— Неужели тебе не надоедает целый день сидеть застолом?

— Понимаешь, Ваняша, — ответил отец, —господь дает многим людям шанс, только большинство бездарно растрачиваетталант. Зайди в Дом литераторов, да спустись в буфет, в подвал. Там застоликами сидят одни и те же люди, каждый день говорящие о своей талантливостии исключительности, только дальше праздной болтовни дело-то не идет.

Отец писал исторические романы, выбирая для своихповествований совсем уж далекие времена, десятый век, например. Успех его книгиимели фантастический, в особенности у дамской аудитории. Теперь я понимаю, чтона книжном рынке СССР это были единственные любовные романы. Читательницы млелиот описания замков, пиров и отважных викингов. И, конечно же, от постельныхсцен. В целомудренной советской стране они считались почти порнографией, ноотец ухитрялся договориться с редактурой и цензурой, поэтому читатели замирали,смакуя детали. Впрочем, посмотрев кое-какие его книги сегодня, должен сказать,что ничего крамольного в «сексуальных» страницах я не увидел. Дальше описанияобнаженного тела героини и поцелуев отец не шел. Но вы не забудьте, какие годыстояли на дворе, конец шестидесятых. Женщин в брюках не пускали в ресторан,бородатым студентам декан, словно Петр Первый, велел немедленно избавляться отрастительности на лице. Папины книги уходили влет, и мы великолепно жили, имеявсе атрибуты богатства тех лет: четырехкомнатную квартиру возле метро«Аэропорт», дачу в Переделкине, «Волгу» с шофером, «кремлевский паек» и отдых вБолгарии.

В 1984 году отца не стало. Дачу отобрали, но маменька неочень переживала. На руках у нее имелась тугая сберкнижка. Я еще раньше выбралсебе специальность поэта и поступил в Литературный институт. А в год смертиотца я его как раз окончил, и последнее, что сумел сделать в этой жизнипапа, — это пристроить меня редактором в журнал «Литературный Восток».

Что было потом, известно каждому. Перестройка, резкий скачокцен, бешеная инфляция… Мы с маменькой разом стали нищими. Матушка моя —актриса, разбалованная отцом до безобразия. Впрочем, о ней как-нибудь в другойраз.

Поверьте только, что несколько лет нам приходилось ой какнесладко. Я пристраивался в разные издания, но все они благополучно прогорали.Можно было, конечно, наняться в процветающий «Господин Н» или «Вашу газету», номеня воспитали таким образом, что при виде подобных изданий к горлу подступалатошнота. Пару лет мы перебивались с хлеба на квас. Стихи были совсем не нужны вновых, стихийно возникающих издательствах. Красота слова, завораживающие рифмы,на все это современным Сытиным[1]было глубоко наплевать.

Время поэзии минуло вместе с Серебряным веком, современноепоколение выбирает пепси, детективы и триллеры. Только не подумайте, что яосуждаю кого-нибудь. Нет, просто констатирую факт: поэты в нынешнейдействительности — лишние люди, а стихи — совершенно непродаваемый товар.Впрочем, Союзы писателей (их теперь то ли семь, то ли восемь) иногда выпускаютпоэтические сборники, но чтобы попасть на их страницы, нужно таскать бутылкиконьяка составителю, хитрить, ловчить, отпихивать локтями конкурентов… Увольте,сие не для меня. Я, наверное, истинный графоман, потому что получаю удовольствиеот процесса вождения ручкой по бумаге и совсем не горю желанием увидеть своепроизведение напечатанным. Графомания — это любовь к письму, о чем все сейчасблагополучно забыли. Истинных графоманов мало, они редки, как алмаз «Орлов».Люди, осаждающие редакции и издательства с криком: «Напечатайте!», не имеютникакого отношения к графоманам. Это жаждущие славы и денег…

— Эй, Вава, — продолжала орать Рита, — недуйся, котик! Пошли тяпнем пива на проспекте!

Я повернул голову в ее сторону и хотел уже было ответить:«Ты же знаешь, я не люблю спиртного», — но в ту же секунду слова застрялиу меня в глотке.