Что-то маме Оле грезилось, военврачу, какое-то будущее дочери Валески, итальянские сюжеты, она вечно читала в выходные то Боккаччо, то Данте в оригинале, разумеется, с папиросой в зубах, прихлебывая разведенный больничный спирт с брусничным вареньем. Это уже были сведения от Валески, которая в те поры, пребывая в подростковом периоде, находилась с матерью в натянутых отношениях.

Там так эти книги, начиная с Данте, в квартире в шкафу и должны стоять, в кожаных переплетах, объясняла дочери Лаура.

Это была их вечная тема – Ленинград и родная квартира, гнездо, из которого мама Лора выпорхнула так рано.

А Валеска выражалась в те времена по-отцовски. «Читали читаки, писали собаки». Каковой словесный оборот и сохранился в семейной саге, как ее передавала Верочке ее мама Лаура. Вместо того чтобы полы мести и в корыте стирать, читали читаки, обычно говаривал папа Витя.

Но для этого, для помела и корыта, у них была домработница, скобская, с деревни, Маня, с которой папа и сошелся в разговорах, нашел с ней какой-то общий знакомый полустанок на железной дороге, поселок далекий с родным именем, и рад был хоть с человеком поговорить и все такое, пока мама отрабатывала ночные дежурства.

Была и история появления Мани у них в квартире.

Вдруг мама Оля наладилась ездить на дачу с ночевой, как выражался папа. В ответ на вопросы папы она цитировала Пушкина. Это сохранилось в семейной саге, там, говорила, я люблю звезды, воздух, листопад.

Папа, конечно, подозревал всякое. Были скандалы.

Он говорил: «Интересно девки пляшут», подразумевая подвох и измены.

«Уж роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей», – смеялась мама Оля над папой. Семью она просто забросила. Валеска должна была после школы еще и сама продукты отоваривать, в ванной дровами колонку топить, чтобы отец мог после работы помыться. Ему и сготовить надо было, если у матери были сутки дежурства, и он орал, а Валеска была аристократка, она всегда такими вещами манкировала. Не для того она росла.

Наконец, говорит семейная легенда, через месяц ревнивый папа Витя не выдержал и поехал тоже на дачу. Папа был суровый военврач, хирург, внешность имел как все народные маршалы, нос картошкой, усы как у Ворошилова (как у Гитлера, сказала как-то мама Оля, как раз у СССР с ним была дружба, и мальчиков даже называли Адольфами). Отец прибыл на дачу прямо из своего госпиталя, видимо, в мрачном расположении духа, боясь увидеть какого-нибудь соперника помоложе, и нашел в избушке чудище костлявое, лысое, и вдобавок, как огородное пугало, одетое в большую рубаху. Чудище спряталось за печкой, на койке, и там зарылось в одеяло, как потом живо повествовала, хохоча, мама Оля. Мама выскочила на шум и сказала папе, что это найденыш. И вообще она нашла девку не в Ленинграде, а взяла Маню на станции, когда собиралась с грибами ехать домой. Мама Оля рассказала, что ждала поезда на лавочке, а девочка помирала под лавкой, ну и послышался стон. Такой, из последних. Врачи его знают. Хорошо, у мамы был выходной. Под мышки ее мама вытащила, девка ничего не весила, у нее и в руках ничего не было, видно, пешком шла – и куда, в город за сотню верст, туда шли все голодающие. Сесть в поезд мама с ней не решилась, Манька была такая вшивая, что у нее даже на бровях шевелились. Это бывает с умирающими, мама знала по фронту. Мама рассказывала, что девчонку отволокла, почти что отнесла почти что труп на дачу, положила Маньку в бане, девку побрила, даже брови. Напоила горячим чаем с сахаром. Мама Оля – она же была врач – всего понавидалась (потом только рассказывала все это, в старости, раньше не решалась. Мало ли кто настучит, напишет. Свои-то тоже возьмут и растреплют, а там новость пошла по людям, а уж сексот найдется, в органы донесет).

Мама Оля натопила баню, вымыла, одела этот скелет в свою рубашку ночную старую. Сварила жидкой овсянки, дала пить отвар. И это стал ее секрет, что у них в бане живет кулацкое отродье (иначе их не называли). Оттуда они с папой вдвоем и привезли домработницу домой, опасаясь, что деревенские соседки уже заходили, глазами шнырили, жди доносов.

Выбирались уже впотьмах, отец нашел на окраине Ленинграда чужой грузовик. Приехал на нем, велел въезжать во двор. Ворота запахнул.

Якобы грузили вещи, соседи-то в окна поглядывали, когда все происходило, занавески трепыхалися.

Но доехали только до города, там уже распрощались. Ну прямо как подпольщики.

Дальше папа нашел другой грузовик.

И папа эту девку-найденыша, заботливо причем, уже в Ленинграде по лестнице чуть не на руках нес за подмышки. Манька-то скобская была. И папа тоже скобарь! Нашел родную душу, девчонка бритая. Так брили детей в деревнях из-за вшей, и так они и бегали.

Но Валяшка эту Маньку не полюбила. Потому что, она считала, что зачем ее привезли мать с отцом. Причину многих бед потом, как и оказалось. И почему Маньку положили спать не в коридоре у входной двери, где все домработницы ночевали до того, а отдельно, в кладовке, все там мама сгребла, повыкидывала, помыла.

Потом Валяшка поняла – в дверь мало ли кто позвонит, войдет, а тут эта, и кто она.

Домработница потом отцу, единственному человеку, созналась, что их раскулачили. Это был большой ее секрет, за такие вещи и рассказы ее могли и отправить следом за всей родней на север.

Отец подбавил: «В Котлас, знаем».

Манька сказала, что всех увезли на телегах ночью, ничего не дали с собой взять. Младшие дети очень плакали, кричали.

А Маню мать толкнула в подпол, крышка была откинута после обыска. Забирали мешки с картошкой и корзины со свеклой и морковкой. И бочку соленой капусты оттащили наверх всем отрядом. На ходу чавкая, а капуста свисала из пастей, как усы. Все облились, капусту потом Манька ночью собирала по полу, голодная.

Манька все это время сидела в подполье, зарывшись в песок, а через ночь выбралась и побежала. Кулацкое отродье их называли. Было ей пятнадцать лет. А в шестнадцать она уже забеременела.

Отец, как у нее начал расти живот, в результате каждый день являлся домой пьяный, ни с кем не разговаривал. Мама переживала за Маньку. И однажды девка исчезла из дома. И с ней исчез Валескин паспорт. Мать металась, хлопотала.

Мама Оля много лет спустя рассказывала дочери Лауре, что сама принимала роды у Мани, опять-таки в бане на даче, до больницы не успели добраться. А куда ребенка дели, спрашивала дотошная Лаура, а мама Оля отвечала, что сама ребенка принесла на станцию в корзине, закутанного в простыню и ватное одеяло, причем по-умному, рано утром, еще темно было, пусто, еще до прихода рабочего поезда, поставила корзину на скамейку и ушла в лес неподалеку. И как бы потом пришла на этот поезд, но корзины не заметила. Одна баба заметила, так воровато пошевырялась (папино словечко) в находке и сразу заорала, и ребенок запищал. И тут мама Оля тоже подошла как бы на крики. И они с той бабой взяли корзину и поехали с ней на рабочем поезде до первого по дороге отделения транспортной милиции, проводник подсказал. Там эта баба испугалась и ушла, и записали маму Олю, все данные паспорта и адрес (а мама Оля потом созналась, что пьяному милиционеру подсунула паспорт Валески, все данные были оттуда, а этот паспорт потом она отдала Мане, чтобы та, как оправится, устроилась бы санитаркой в сельскую больницу, мама Оля там договорилась с главврачом, своим однокурсником).