В зале было душно — первое разочарование… И слишком весело…

Краснолицые потные музыканты наяривали нечто невообразимое, а посередине зала плясала толпа, взявшись за плечи, — все они казались одной большой пьяноватой семьей.

Митя и Вера гляделись здесь нежелательными иностранцами. Окна-иллюминаторы были задраены, и табачному дыму было некуда деваться — он вольно плавал над пляшущими, выше, ниже, но не исчезал никуда.

В первую минуту Вера хотела повернуться и бежать, но во вторую рассудила здраво: посмотрим.

Официант, более-менее приличный на вид, провел их в закуток, который назвал пышно — кабинет. Закуток-кабинет задергивался белой больничной шторкой и находился в их собственном распоряжении.

Там стоял стол, два узких клеенчатых диванчика с твердейшими сиденьями и прямыми деревянными спинками.

«…Надо было сразу везти ее к себе, — с досадой подумал Митя. — Но! Но, во-первых, слишком рано, швейцарка, знавшая всю их семью и вообще весь дом и гостей всего дома, могла натворить беды… Во-вторых, Вера бы не поехала… Сразу тащит домой?!»

— Я негодяй и болван, — сказал он морщась, — привести вас в такое место! Но я как-то подзабыл наши совдеповские реалии… Простите, Вера, хотите — уйдем?

Ей было приятно видеть, что он расстроился, и уже не хотелось никуда двигаться. Он тонок и добр, подумала она и ответила улыбнувшись: «Какая чепуха! Здесь даже забавно! Клянусь вам, мне нравится на этом пиратском судне».

И Митя подумал о ней так же, как она минуту назад о нем: тонка и добра. Они остались довольны друг другом.

И вдруг им стало хорошо: смешило все, что должно было смешить, волновало то, что должно волновать. Митя, вглядевшись в затемненные очками глаза, уловил в них нежность и позволял себе легко касаться пальцами ее руки, говоря что-то…

Официант — усатый и с челочкой — показался им почти настоящим Чарли Чаплином, а когда он, представившись Георгием Ивановичем, разрешил называть его Жоржем, они оба расхохотались.

Теперь все объединяло их: и Жорж, и поганенький закуток, и цыганские песни, несущиеся из зала.

Жорж, понимая, что они отличаются от тех, кто выплясывает и поет, лихо маханул скатерть на обратную сторону, но там она оказалась уж вовсе неприличной, тогда Митя сунул Жоржу в карман купюру, и тот, просекши, что давать будут, тут же принес достаточно чистую, во всяком случае стиранную, похожую на простыню, скатерть и даже стаканчик с нарезанными маленькими бумажными уголками-салфетками.

— У вас что, благотворители — больница? — спросил Митя, скашивая веселый глаз на Веру, она прыснула, а Жорж ничего не понял, но на всякий случай ответил: конечно.

Заказ принес быстро, потому как кроме шашлыка и салата здесь ничего не изготавливалось, а когда еще одна купюра перекочевала в его карман, появился армянский коньяк.

Они еще ни о чем не говорили, только устраивались, вживались в обстановку, в жизнь на пароходике, в их закутке, будто предстояло им тут долго пробыть или вовсе — прожить…

Впрочем, почему — нет? Те часы, которые пройдут здесь — в грохоте, Жоржике, зыбком качании палубы и всем другим, были нечем иным, как самой жизнью, — долгой, чреватой неожиданностями и предвкушениями, полнящейся значительными и незначительными моментами и чувствами…

Митя разлил по рюмкам коньяк и сказал, что если Вера не возражает, то у него сегодня будет только один тост: за нее.

Вера ласково улыбнулась ему как избалованному ребенку и кивнула, хорошо, они будут пить за нее.

Митю стало лихорадить: у него похолодели руки, и ему было неловко касаться ее своими ледышками.

Но ничего не мог сделать — лихорадка не проходила даже от коньяка.

Вера попробовала салат и тут же снова расхохоталась: он был ледяным — прямо из морозилки. А шашлык на глазах потемнел и скукожился — видно, не раз и не два разогревали его.

— Я сейчас протрясу этого Жоржика, — рассердился Митя.

Вера остановила его: не надо, Митя, не трогайте его, он же хочет как лучше…

Митя невесело рассмеялся.

…Ах, если бы они сейчас были в Нью-Йорке! Сколько бы он показал Вере! Как прелестно бы они поужинали… И вдруг подумал, что, пожалуй, ни разу не вспомнил ее там. И Вера удивилась тени, проскользнувшей по его лицу, — неужели это из-за какого-то шашлыка?

— Как вы жили? — вдруг неожиданно даже для себя задал Митя вопрос, один из самых неловких и к тому же на который в принципе, нет ответа.

— Нормально, — ответила Вера, как и должна была ответить. Но тут произошел сбой, потому что Вера была неординарна, да и ее отношение к Мите — тоже, она добавила: — Пожалуй, я жила бы плохо, если бы так не любила вас.

Она увидела, что Митя принял это лишь как великолепную светскую браваду и хочет ответить столь же великолепно…

Но этого ей не было нужно, и, не дав ему ответить, она продолжила:

— Я любила вас все эти годы, Митя. Наверное, это болезнь и я представляю определенный интерес для медицины, — тяжеловесно пошутила она. — Знаете… ведь я ходила на почтамт. Через день. Мне казалось, что вы хоть однажды меня вспомните или вам станет тоскливо и вы захотите кому-то написать, и этим кем-то буду я… Глупо, конечно, но вот так. Меня уже узнавали девушки из международного окошка и говорили с сожалением: пока вам ничего нет. Пишут. Конечно, я понимала, что ничего не будет, но, сходив на почтамт один раз, я уже стала ходить из-за какой-то странно возникшей между нами связи… Пока я шла, я придумывала, что бы вы могли мне написать, и письма у меня получались разные…

Девчонки хорошо относились ко мне и, видимо, обо мне и о вас судачили. Они, конечно, придумывали, какой вы, — я думаю, вы были высоким брюнетом с синими глазами Алена Делона. А я уходила от почтамта и радовалась тому, что послезавтра я снова приду… Мне казалось, что когда я стою у окошка международной корреспонденции, вы думаете обо мне, и в эти моменты я вас так любила!..

— А сейчас? — механически откликнулся на последнее слово ошеломленный Митя.

— И сейчас, — ответила Вера, прямо глядя ему в глаза.

Он тоже смотрел на нее молча, потому что понимал, что ничего достойного этой потрясающей простоты он не скажет. И только через некоторое время он прошептал: «Вы необыкновенны, Вера. Я не достоин вас».

Это Митя сказал совершенно искренне.

Он вглядывался в эту, в сущности, малознакомую женщину и чувствовал себя подавленно, — мелким и ничтожным. И необоримо захотелось уйти и больше никогда не видеть ее.

Но Митя не был бы Митей, если бы среди свистящих пуль на баррикадах не вдел в петлицу цветок и встал во весь рост.

Он пригласил Веру танцевать и, вопреки ее ожиданию, вел себя в танце, как на официальном балу. Они танцевали, находясь на расстоянии друг от друга, и мешали стиснутым парочкам заниматься откровенным танцевальным флиртом.