Но мы – функционеры Святого Официума – суть люди тихие и сердцем смиренные. Предпочитаем держаться в тени, чтоб оттуда внимательно следить за грешными поступками ближних. Так уж оно бывает, что из тени проще заметить тьму, а свет лишь ослепляет.

Наконец нам с Риттером удалось выбраться на улицу. Пригревало яркое апрельское солнышко, и в этой первой весенней жаре куда как отчетливо чувствовался Хез-хезрон. Объедки, что скапливаются в переулках, нечистоты, что льются по улицам или засыхают твердой коркой (которую, впрочем, размоет первый же дождь). Грязные потные люди, что никогда не вспоминают о бане и никогда не стирают одежду. Ну и, конечно же, к сердечной болести вашего нижайшего слуги, я оставался одним из немногих, кому все это было ненавистно. Однако именно таков Хез-хезрон, и мне приходилось мириться с тем фактом, что – в горести и в радости – судьба моя была с ним тесно связана.

– Вы снова отказали моей пьесе, – сказал мастер Риттер обвиняющим, но и слегка плаксивым тоном.

– Не мы, но канцелярия епископа, – пояснил я, одновременно обходя пьяницу, который едва не упал мне в объятия. – Вы ведь знаете, что Инквизиториум редко занимается делами, связанными с деликатной материей высокого искусства.

– Да не все ли равно? – махнул он рукой. – Знаете, сколько я потерял?

– А отчего же вы не пишете комедий? – спросил я и отбросил руку карманника, который пытался ощупать пояс Риттера. – Займитесь светлыми сторонами жизни.

Две толстые торговки ссорились у прилавков, одна пыталась огреть вторую по голове чугунной сковородой, но поскользнулась на куче гнилых капустных листьев и упала навзничь, высоко задрав юбки. Мелькнули толстые ляжки с багряными цветочками расцарапанных прыщей.

– Вот, например, – кивнул я. – «Веселые торговки из Хеза». Готовый сюжет для пьесы.

– Все шутите. – Он глянул на меня несколько хмуро, а его бледные небритые щеки покрылись кирпичным румянцем.

– Нисколько не шучу, – ответил я. – Я читал ваши пьесы. Трагическая любовь, злые властители, интриги, предательства, обман, отравительство, убийства из-за угла, страдания в казематах, призраки убитых, лесные духи… Кому это нужно, Хайнц? Кто бы захотел читать или смотреть на такие вещи?

– Вы же, однако, прочли…

Мы сели за столом у корчмы «Под Петлей и Перекладиной». Носила она такое странное название, поскольку в стародавние времена неподалеку стояла городская виселица. Владелец даже показывал гостям прогнивший пенек, который якобы был некогда основанием той виселицы, но сам я думал, что это уловка для привлечения клиентов.

– Кувшин пива и две кружки, – приказал я служанке.

Когда уходила, Риттер попытался схватить ее за попку, но служанка ловко увернулась и оскалила ему в усмешке сломанные зубы.

– Как полагаете, хоть когда-то нам можно будет писать и ставить то, что пожелаем? – спросил он меня. – И чтобы только читатель или зритель решал, чего он хочет?

– Конечно, нет, – рассмеялся я. – Как вам только в голову такое приходит, господин Риттер? Разве позволите вы ребенку одному углубиться в неведомый лес, не рассказав прежде, какой дорогой он должен идти, и не убрав опасности с его пути? Слова обладают великой силой, так что наша повинность – слова эти контролировать. Иначе могут принести они много зла.

– Наверное, вы правы, – пробормотал Риттер, но я видел, что не убедил его.

– Не наверное, а наверняка, – ответил я твердо. – Однако я искренне надеюсь: когда-нибудь мы придем к тому, что церковная или императорская цензура сделаются ненужны…

Риттер изогнул бровь.

– …поскольку мы так выдрессируем людей искусства, что сюжеты, расходящиеся с официальными взглядами, не просто не выйдут у них изо рта – люди эти даже не сумеют найти слов, чтобы высказать крамольные идеи.

– Хотите избавить народ от свободомыслия?

– Нет, господин Риттер. Хотим, чтобы он рассудительно пользовался этой свободой. Слова могут оказаться хуже поветрия. Могут нести смерть и хаос. И кто же в мудрости своей такое позволит?

Он громко вздохнул.

– А может, может… – нервно забарабанил он пальцами по столу, – …может, написать пьесу о Святом Официуме? О ежедневном труде и жизни инквизиторов и о том, как они сражаются со злом, кое нас окружает? Скажем… – Он был явно возбужден собственной мыслью, но я его прервал.

– Лучше не трогать Святой Официум, – сказал я решительно. – Нам не хотелось бы, чтобы о нас писали плохо, но не хотелось бы, чтобы писали и хорошо. Не хотелось бы, чтобы о нас вообще писали. Инквизиториум слишком смиренен, чтобы служить темой для искусства. Ругая нас, вы совершили бы грех, а хваля – устыдили бы нас самих.

– Ну да, – смутился он. – Значит, говорите, «Веселые кумушки из Хеза»?

Я, правда, сказал «торговки», но слово «кумушки» было даже лучше.

– Пусть они ссорятся о выручке или о мужчинах, бьют друг дружку по головам сковородами, дергают за патлы, оскальзываются на брошенных капустных листьях, интригуют друг против друга… Это понравится людям, уж поверьте. Они всегда любят смотреть на тех, кто глупее их.

– Вот только будет ли это все еще настоящим искусством, господин Маддердин? – Риттер взглянул на меня проницательно. – Мне хотелось бы писать о жизни и смерти, о великой любви и о трагизме выбора, о ненависти, пожирающей людей, и о пустой гордыне, о том, где проходит граница между благородством и подлостью, ложью и истиной… – он глубоко вздохнул и опустил голову. – А не о тетках, лупящих друг дружку сковородами.

– Вы должны писать о том, что жаждет ваша публика, – сказал я.

– Ну да-а, – ответил он задумчиво. – Но чего же она жаждет? Хотел бы я это знать…

– Мы ваша публика, – ответил я с усмешкой. – Поэтому старайтесь сначала удовлетворить нас – а там уж как-то оно да будет. Прежде всего не задавайте слишком много вопросов, особенно тех, на которые непросто дать ответы. Мир слишком сложен, чтобы еще и заставлять людей думать. Подарите им минутку-другую беззаботного развлечения, дайте возможность посмеяться над героями ваших пьес, пусть они почувствуют себя лучше, чем есть на самом деле…

Девушка поставила перед нами две кружки с выщербленными краями и кувшин с отбитым ушком. Риттер снова попытался ее шлепнуть, но теперь с куда меньшим запалом – так, что той даже уворачиваться не пришлось. Она щербато улыбнулась и отошла, покачивая бедрами. Я глотнул пива и скривился.

– Грязные кружки, старый кувшин, разбавленное пиво, беззубая служанка – пишите именно об этом. Смело, с открытым забралом, клеймя язвы нашего времени.

– Очень смешно, – пробормотал Риттер, макая усы в пиво. Не был уверен, говорю ли я серьезно или просто насмехаюсь над ним.

– А если бы я написал пьесу о еретиках? – Он чуть придвинулся ко мне и понизил голос. – О том, какие ужасные святотатства они измышляют и как потом, полные раскаяния, горят в спасительном огне очищения? Спасительном огне очищения, – повторил он чуть тише, видимо, чтобы запомнить формулировку. – Были бы там убийственные и подлые интриги. – Он явно увлекся. – Была бы там невинная девица-подросток, влюбившаяся в юношу, который оказался бы тайным еретиком. Он пытается погубить ее тело и душу, она же выдает его силам справедливости, поскольку долг для нее превыше любви…