— Маяковский!

— Угу, Маяковский.

К чаю у Пронина имелась огромная коробка конфет «Красный Октябрь». Фигурный шоколад, конфеты с разными начинками… Некоторые ячейки были пусты: Пронин уже угощался этими сластями.

— Вот все хвалят швейцарский шоколад, а я бывал в Швейцарии и скажу: нашенский вкуснее! Научились. Помнишь, как в годы нашей молодости говорили: не умеешь — научим, не хочешь — заставим. Так все и получилось. Верной дорогой шли. Теперь не только ракеты, но и шоколад у нас на передовых позициях.

— Шоколад шоколадом, а вот с мясом в провинции перебои, — покачал головой Овалов.

— В магазинах? В магазинах — да, перебои. Зато сколько столовых повсюду, где каждый рабочий человек может за копейки отведать мясное блюдо. И сосиски теперь выпускают не только в Москве и Ленинграде, но и на периферии. Захочет рабочий человек сосисок с капустой? Пожалуйста! Будьте-нате. Да ты не думай, я понимаю, что проблем у нас еще немало. Система распределения отлажена не на ять. Сложная у нас страна, Лев Сергеич. Не всех мы еще вдоволь накормили. И первыми строить социализм — архисложно, как сказал бы наш покойный вождь. И все-таки Россия сегодняшняя мне гораздо больше нравится, чем Россия полвека назад. А ведь какую войну мы вынесли!

— Я в тюрьме, а ты, Иван Николаич, в Прибалтике, в тылу врага… — задумчиво произнес Овалов.

— Самое главное, Лев, что из лагерей ты возвратился не озлобленным. — Пронин подошел к серванту, открыл дверцу. — По этому поводу к чаю нам полагается коньяк. — Все еще не отвергаешь армянский коньяк?

— А ты все еще верен «Двину»?

— А я вообще человек зацикленный. Ненавижу разнообразия. Его мне на работе хватает. А в жизни я привержен старинным привычкам. — Пронин водрузил в центр стола бутылку того самого «Двина». Агаша, не говоря ни слова, поставила перед мужчинами бокалы.

— Потому и холостяком остался!

— Зато ты, Лев Сергеич, детей нарожал за нас двоих. И за это тебе — заслуженный почет и уважение. Я за тебя хочу выпить. За моего лучшего друга, талантливого советского писателя, отца огромного семейства, коммуниста Льва Овалова! Эх, хороший коньяк.

— Действительно, коньяк сегодня какой-то особенный. Как мед. А цвет? Смуглянка-молдаванка.

— Видишь, как оно бывает? Третий раз из этой бутылки пьем, а он все лучше и лучше. Можешь объяснить этот факт с материалистической точки зрения?

— Марксизм об этом молчит, как партизан, — улыбнулся Овалов. — Ему не до этого.

— Коньяк не меняется, мы меняемся. Бытие меняет наше сознание. Все реже нам улыбается счастье дружеских встреч, а также счастье любви. Поэтому и наслаждения больше в каждом глотке «Двина». Толково объяснил?

— По-комиссарски!

— Мы с тобой оба комиссары. Гражданскую-то оба прошли. И в партию вступили примерно одновременно.

— Ты с Дзержинским работал, я с Луначарским, с Фадеевым… — подхватил Овалов. — Великие времена! Казалось бы, это было вчера. А стало историей. Золотые скрижали летописи!

— Все-таки ты поэт, — хмыкнул Пронин. — Не можешь не говорить красиво. Не обижайся. Это Базаров не любил красивую речь, а я люблю. В нашем мире так мало поэтов… Береги в себе этот талант — говорить красиво, радовать сентиментальных идиотов вроде меня. Мало таких людей, как ты, Овалов. Мало. Вас хорошо бы в Красную книгу занести или там в справочник редких минералов для юных геологов.

— Хорошо бы… — вздохнул писатель.

— Хорошо бы, хорошо бы нам ерша поймать большого! — Пронин процитировал чьи-то стихи и наполнил бокалы. — Давай еще по глоточку под чаек. Люблю под горячий чаек. Если заварка специальная.

За последнее десятилетие Пронин почти не постарел. Законсервировался в образе почтенного генерала! Двигался по комнате свободно, энергично и нисколько не походил на вечных скитальцев по кремлевским больницам, в которых частенько превращались видные борцы за счастье мирового пролетариата после шестидесяти лет. И все-таки режим Пронина изменился. Он все реже бросался в омут больших операций. Реже выезжал в командировки — что по Советскому Союзу, что за рубеж… Словом, превратился в кабинетного аналитика, в закоренелого домоседа. По вечерам любил захаживать в кинотеатр «Иллюзион», благо он располагался в одном из корпусов огромного дома на Котельнической набережной. Подолгу сиживал на лавочке напротив кинотеатра, дышал москворецким воздухом. Иногда гулял по Радищевской до Таганки или через мост, к тихой старорежимной Солянке.

Солянка, если судить по дворам и фасадам, оставалась заповедником дореволюционной Москвы. Не древней Белокаменной с кремлями и церквушками, а Москвы начала XX века, в которой некоторые улицы не уступали столичному Петербургу. Доходные дома, купеческие лавки, частные банки. А где частные банки — там публичные дома, там воровские малины, там подпольные и официальные казино. Злачные места! Золотые фасады сменяются отвратительной изнанкой. Таков нерушимый закон буржуазного общества, в котором властвует чистоган, царствует его величество рубль. Хозяева жизни куражатся. И перекрывают дорогу к Просвещению миллионам горемычных босяков. Казалось, что это навсегда. Но просчитались господа фабриканты, именитые банкиры и степенные вельможи. Все сметено могучим ураганом. Где теперь те хозяева жизни? В чьих-то хвастливых воспоминаниях, в которых правды на ломаный грош. В безымянных могилах. Или в эмиграции, где очень немногие устроились в комфорте и почете. А некоторые затаились, стали мелкими совработниками, освободили престижные квартиры, устроились в скромных углах коммуналок.

Бывшие доходные дома по сей день украшали извивы Солянки. Теперь они принадлежали государству, то есть (по большому счету!) — народу. И трудящийся народ поселился в комнатах бывших доходных домов. А квартплата за все годы существования СССР не повышалась ни на копейку! В бывших частных конторах расположились совучреждения. А во дворах играли дети… Им всецело принадлежала Москва в будние дни с двух часов для до семи часов вечера. А по воскресеньям во дворы выносились патефоны. Трудящиеся культурно отдыхали под музыку. И звучал над Москвой задушевный голос Владимира Трошина:

По ночному городу бредет

Тишина…

Или восточные сладости Рашида Бейбутова:

Только у любимой могут быть такие

Необыкновенные глаза!…

Звучали и голоса наших друзей из-за рубежа: француза Монтана, румына Петреску… Танцевали, играли в домино и лото, а потом открывали бочки с квашеной капустой, вспарывали консервные банки, пили водку и нарзан. И редко дрались. А если дрались — то с понятием, до первой крови. Даже на футболе не дрались! Даже после футбола! Со знанием дела обсуждали игроков, курили, спорили, делали копеечные ставки, но чтобы из-за футбола хвататься за нож или дубье — никогда.

Пронин с любовью смотрел на мирных горожан. Дома не изменились, но как изменились люди с дореволюционной поры! Они стали добрее и спокойнее. Их дети учатся в школах и вузах: им суждено повести страну в космическое завтра. Ушел в прошлое разгул старой Солянки, когда каждое утро во дворах находили трупы.