— Необыкновенный, — буркнул Пронин.

Овалов посмотрел на него растерянно:

— В каком смысле?

— Не обыкновенный донос. Не обыкновенный. Я не мог вытащить тебя из тюрьмы, потому что уже зимой меня окончательно направили в Прибалтику. И я работал в Риге уже безвылазно, в отрыве от Москвы. Там, в Риге, я был немцем. И в то же время руководил партизанским отрядом. Об этом ты знаешь.

Снова Пронин мимолетом коснулся щекотливой темы — и вернулся к привычным воспоминаниям.

— Но почему же донос-то необыкновенный? Разве мало было таких доносов в творческой среде? Не счесть!

Пронин откинулся на спинку стула, нацепил на нос очки, потом снял их и повертел в руках, постукивая по блюдцу.

— Рассказать? Или не рассказать? Рассказать! Эх, Лев Сергеевич Овалов, дорогой ты наш писатель. Не все тебе известно даже из тайн собственной судьбы. Ты, наверное, думаешь, на тебя донос состряпали, чтобы оттяпать просторную квартиру в Лаврушинском? Или там нашлись мерзавцы из писательской среды, которые решили устранить конкурента? Ты ведь был самым популярным писателем предвоенной пятилетки. Завистников хватало. Так?

— Да я, собственно, и не думал об этом всерьез. Знаю, что моя первая семья сыграла в том деле не лучшую роль. А с подробностями меня после реабилитации не знакомили. Но, пожалуй, ты прав. Без братьев-писателей здесь не обошлось. На допросах мне внушали, что я в повести «Голубой ангел» раскрыл методы работы советской контрразведки. В условиях войны это посчитали вредительством. Я не признавался. Кто мог направить следствие по такому пути? Конечно, литераторы.

— Ошибаешься. На этот раз силы зла обошлись без членов Союза писателей. Я никогда не рассказывал тебе эту историю. Не считал возможным. Да, видно, приспело время.

Пронин встал, пододвинул к Овалову бокал с коньяком и коробку фабричных лимонных долек. Встал в артистическую позу и продекламировал:

Невольник чести

Пал, оклеветанный молвой!

Это про тебя, дорогой мой друг. А началось это бесстыдство в январе сорок первого. Помнишь, как весело мы отпраздновали тогда новый год? Подъемное было время — как марши Дунаевского, как фильм «Цирк», как рекордные полеты Громова. Рабочие тогда зажили изобильнее. Людям квартиры давали, комнаты. Живи и радуйся… Я много лет служу в Госбезопасности.

— Ты же еще с Дзержинским начинал! — воскликнул Овалов, слегка захмелевший и потому склонный к сантиментам.

— Так точно. С восемнадцатого года в фирме. И за все эти годы был у меня только один противник, которого мысленно я никогда не называю по фамилии, не называю и по имени. И даже по кличке не называю.

— Как же ты его кличешь? Мистер X, как в одноименном фильме про Георга Отса?

— Для меня он навсегда остался просто шпионом. Шпионом с большой буквы «Ша». Когда-то у Фенимора Купера был такой роман — «Шпион». Жаль. Я хочу, чтобы ты так назвал свою книгу об этом деле, но повторять классика американской приключенческой литературы, наверное, не следует. Назови ее так: «Майор Пронин против Шпиона». Неплохо? А ведь неплохо, правда?

Пронин окончательно развеселился и начал рассказывать — толково и по порядку.

Как мало солнечных дней бывает в январе! А тут и морозец, и солнце — прямо по Пушкину. Агаша — еще молодая, энергичная — занавесила на кухне окно. Солнце мешало ей стряпать. На электрической плитке все скворчало, квартиру заполнял пьянящий запах мяса, лука и экзотических кавказских приправ. Агаша настоящим народным сопрано напевала песенку, еще не вышедшую из моды:

— И любят песни деревни и села, и любят песни большие города!… Нам песня строить и жить помогает!… — Ей песня помогала сочинять обед — такой, чтобы майор Пронин пальчики облизал и похвалил. Вообще-то гастрономические вкусы Пронина были просты: добротная картошка на сливочном масле, кусок баранины, котлеты, квашеная капуста. Винегрет с крестьянским подсолнечным маслом, которое Агаша брала только на Центральном рынке. На закуску — семга, красная икра, советские сыры вплоть до брынзы. Любил колбасу, включая славный новейший сорт, по слухам, разработанный лично Микояном и Сталиным, — докторскую. Глазунья с докторской колбасой была фаворитом Пронина в качестве завтрака. Трепетал перед свежими калачами из бывшей Филипповской булочной. А пирожки с мясом? Перед таким искушением Пронин устоять не смог. Любил и пельмени, и дары украинской кухни — вареники с разнообразной начинкой. Всем этим частенько баловала Пронина Агаша.

Давным-давно победила революция. И не купцы, а народное правительство заправляло заводами, фабриками и торговыми площадями. От буржуазного прошлого в Москве остались названия двух соседних магазинов на главной улице столицы — на улице Горького. Это Елисеевский гастроном и Филипповская булочная. Официально они назывались без затей: гастроном № 1 и булочная-кондитерская. Но в народе прочнехонько сохранились имена прежних владельцев. И Пронин любил калачи «от Филиппова», прекрасно понимая, что производят эти первоклассные хлебобулочные изделия на советском хлебзаводе.

А еще Филипповская славилась слоеными пирожками, отменными пирожными и восточными сладостями, соблазнительными до обморока. А булочки с изюмом? А разнообразные пирожные с настоящим заварным кремом? А как пахло творогом от свежих ватрушек — на улице слышался запах! О чем вы говорите?

Пронин знал московскую легенду: однажды некий купец откушал у Филиппова сдобную булку — и явно поймал на язык запеченного там таракана… Находчивый Филиппов сказал: «Да это же булочка с изюмом, наш новый деликатес!» Производство булок с изюмом наладили в тот же вечер. И никакие революции не прекратили производство этого незамысловатого, но удивительного по вкусу московского угощения! Именно там Пронин покупал свежайшие калачи — пышные душистые замочки, обсыпанные мукой. Как любил он разрезать теплый калач, намазать его вологодским сливочным маслом, а на масло водрузить пару ложек черной зернистой икры… Лучшего лакомства и не надо! Простая московская еда — и не надо никаких французских хитростей.

Со всей Москвы сюда приезжали за угощениями и каждый уважающий себя гость столицы старался заглянуть в Филипповскую, не забывая и о Елисеевском. Пронин проснулся позже обычного и вместо гимнастики быстрым шагом по легкому морозцу направился за горячими калачами. Начинался второй день сорок первого года. Пронин залюбовался новым, еще не полностью заселенным респектабельным домом, в котором скоро откроют магазин «Океан». В солнечных лучах творение парадной советской архитектуры выглядело эффектно. Пронин называл его «Дом под юбкой Лепешинской».

На углу улицы Горького и Тверского бульвара архитектор Мордвинов водрузил башенку, на которой установили статую балерины в благопристойной юбке, которая эффектно подняла ножку. Москвичи были уверены, что скульптор Мотовилов лепил балерину с Ольги Лепешинской. Эту несравненную приму Большого театра любила вся Москва, не исключая генерального секретаря партии. Молодая балерина уже поразила публику Одеттой и Одиллией в «Лебедином озере», Китри в «Дон Кихоте», Авророй в «Спящей красавице». Сталин, который вообще-то предпочитал оперу, но захаживал и на балет, покровительственно прозвал ее «нашей Стрекозой». Именно под ее юбкой и покоился этот грандиозный дом. У Пронина Лепешинская вызывала самые разнообразные ассоциации. Во-первых, пару раз он видел ее на сцене — в «Дон Кихоте». И, не будучи балетоманом, все-таки сумел оценить задор и грациозность Стрекозы. А во-вторых, мужем Лепешинской с недавних пор был Леонид Федорович Райхман — молодой, но уже весьма высокопоставленный чекист, коллега Пронина. Он ударно поработал в Закарпатье, искореняя крамолу во вновь обретенных областях Советской Украины. А буквально несколько дней назад его назначили заместителем начальника управления контрразведки НКГБ СССР. То есть он стал непосредственным руководителем Пронина! Обскакал Пронина на служебной лестнице. Правда, Иван Николаевич в начальственные кабинеты и не стремился. Берия и так его ценил.