момента, когда приговоренный к смерти «за измену Родине», я ждал рокового прихода конвоира за мной.

Того конвоира, которого тщетно пытался вычислить в каждом, входящем в камеру смертников, находящуюся в подвальном помещении, в одном из многочисленных тихих особнячков, раскиданных по всему Подмосковью…

Глоток свежесваренного кофе приятно обжег мне губы…

… Я все пытался понять, вспомнить, как и когда я стал убийцей. В тот день, когда убил первого человека, или в тот день, когда согласился на это в перспективе?

А может, гораздо раньше — еще в утробе матери, какой-то ген дал осечку и встал на свое место не так, как надо? Но нет, это глупо, хотя бы только потому, как будучи десятилетним мальчишкой, я в деревне реагировал на развлечение своих сверстников — надувать лягушек и бить их камнями. Как я плакал, избитый ребятами за то, что пытался остановить эту садистскую игру. И потерпев неудачу, беспомощно наблюдал за тем, как эти чудовищно раздутые через соломинку живые пузыри, нелепо скачущие по асфальту, лопались под градом камней, оставляя на мостовой ярко красные пятна кишок и фекалий. И долго потом снились мне страшные сны — окровавленные лягушки и хохочущие лица мальчишек, обмазанных кровью и кишками своих жертв. Не мог ребенок, так остро реагирующий на смерть, носить в себе ген убийцы… Однако убийцей стал я, а не друзья моего детства, больше походившие на начинающих садистов, чем на будущих инженеров, бухгалтеров и дипломатов…

А может, это проявилось тогда, когда я шестнадцатилетним юнцом, не поступив в медицинский институт, устроился работать санитаром в морг, решив, что прежде чем стать врачом, мне нужно проверить себя — смогу ли я выдержать вид крови? …

До сих пор помню лицо и имя того первого, которого демонстративно резал передо мной мой будущий коллега — санитар со стажем. Труп когда-то звался Петром, было ему двадцать лет, и доставили его в морг из армии. Причину смерти должен был установить судебный медэксперт, а пока что дядя Ваня, спившийся санитар центрального морга, с профессорской важностью невозмутимо демонстрировал мне специфику моей будущей работы…

Самое страшное было в начале, когда огромный ланцет в первый раз, резко и с силой воткнулся в живот, чуть ниже грудины, вспарывая мертвую плоть сверху до низу, не задевая кишок. И в тот момент тошнота, вынуждавшая бежать подальше и отдышаться где-нибудь в укромном месте, подкатила к горлу. Но я через силу заставил себя смотреть…

Смачный хруст от втыкаемого скальпеля в область груди. Два резких взмаха — и треугольник грудины, треснув, отделенный от тела, был небрежно брошен дядей Ваней рядом со своим бывшим хозяином. Теперь очередь была за внутренностями. Они были срезаны санитаром, и весь комплекс органов, с предварительно перевязанной прямой кишкой, перенесся на соседний стол, где врач-патологоанатом показывал какой кусок какого органа срезать и отправлять на гистологическое исследование. Дядя Ваня срезал указанный кусок и бросал в замызганную банку, стоящую тут же рядом. И в тот момент, завороженный зрелищем внутренностей, неестественно ярко блестевших под искусственно-мертвенным светом ламп, я поймал себя на мысли, что самое страшное позади. Что самое страшное — это первый разрез на теле трупа, а потом человек перестает быть человеком. Все до отвращения напоминало элементарную бойню. Потом дядя Ваня вымыл изнутри живот своего клиента тугой струей воды, бьющей из шланга. Вычерпнул воду черпаком из живота, опустил туда остатки внутренностей, полил все это формалином, накидал тряпок для объема и зашил грубыми нитками кожу. Вот и весь процесс.

Потом меня научили, как мыть и брить трупы, как одевать их, уже одеревеневших. Но все это было ничто, по сравнению с тем первым ужасом, испытанным мной от того первого прокалывания живота огромным, пока что чистым и блестящим скальпелем. Я замечал такую же реакцию у моих друзей, которые с болезненным интересом душевнобольных, узнав, где я работаю, чуть ли не со своими подружками приходили смотреть на вскрытия. Тот же ужас в глазах от первого разреза скальпелем и тот же равнодушный интерес к дальнейшему процессу.

Я был не оригинален в своих ощущениях, и уж во всяком случае гораздо менее патологичен в своих желаниях, чем те мои друзья — студенты, из других институтов, которые чуть ли не со слезами на глазах упрашивали меня сводить их в морг. У меня была причина работать там — я хотел стать врачом, у них же — лишь болезненное, чуть ли не маниакальное, ничем не мотивированное желание! Но убийцей стал я, а они стали музыкантами, поэтами, инженерами…

Не поступив в институт и на следующий год, я всего лишь расстался с очередной своей иллюзией. А с иллюзиями каждый из нас, даже самый благополучный, расстается в течение всей своей жизни по мере взросления. И последней иллюзией, за которую мы цепляемся изо всех сил — это иллюзия своего собственного бессмертия…

… Передо мной пестрой лентой проносились воспоминания курсантской жизни. Потом было осторожное и вместе с тем властное предложение о том, что мои успехи оценены, и я могу продолжить обучение. Я слышал о Главном Разведывательном Управлении, но эта была как недосягаемая высота. Высота, которую мечтал одолеть каждый военный, и я с радостью согласился на это предложение. И началась муштра, заучивание наизусть, казалось бы, абсолютно ненужных вещей. С каждым днем перед нами, офицерами-курсантами, все больше и больше раскрывались бездонные возможности Управления, и с каждым днем раскрывалась его равнодушная, а, следовательно, бесконечная жестокость. Не прощались никакие ошибки, даже в изучении иностранных языков, свободное владение двумя из которых считалось обязательным.

Из группы в семнадцать человек к финалу подошли только трое. Остальные, не выдержав, выбыли и были раскиданы по всему Союзу; на моих глазах двое сошли с ума от перенапряжения. Зато мы в совершенстве владели всем тем, что необходимо было для выживания на чужой территории. Каждый из нас знал вербовку, владение оружием и приемами рукопашного боя, слежку в густонаселенной местности и на открытых территориях. Мы знали, как обезвредить «хвост», одновременно став его филером и многое другое, что жизненно необходимо разведчику. До сих пор я с гордостью вспоминаю, что сумел преодолеть все эти круги ада, а значит преодолеть себя. Вместе с этим в нас вбили подозрительность и осторожность. Один из наших преподавателей в Управлении говорил, что «подозрительность для разведчика — это жизнь», а жить нам — молодым и здоровым — хотелось вовсю…

Долгая борьба с зажигалкой наконец-то увенчалась успехом. Я прикурил сигарету и затянулся.