У Ани Политковской была сестра, красотка и тоже отличница. Она казалась нам взрослой, хотя училась всего лишь на класс старше нас… За ней ухлёстывали видные ухажёры, и Марина, единственная из всех, была допущена в эту компанию. Например, они звали её отмечать свои дни рождения или на какие-то посиделки, а потом Марина приходила к нам и делилась впечатлениями. Обзавидуешься же!

Впрочем, хватало и других поводов для зависти. Было голодное время, дефицит. Жвачка – это подарок судьбы. Колготки – это подарок судьбы… Но у Марины были и жвачка, и колготки в сеточку, поскольку мама всё это привозила с гастролей, а папа – из командировок. Однажды у неё появился и пояс для чулок. Я это очень хорошо помню, потому что самих чулок не было, а пояс был. Она сидела за своей партой, приподнимала юбку и зачем-то настойчиво его демонстрировала. А когда у Марины появились джинсы, тут уже весь класс умирал от зависти. Ещё бы, джинсы – предел мечтаний! Правда, они оказались на три размера меньше – не застегивались. Но Марина была Мариной. Она всё равно их носила, прикрывая расстегнутую змейку длинным свитером. Мы всегда рассматривали её обновки, щупали, и она охотно в них красовалась.

Больше всего меня удивляло (и тайно восхищало) полное отсутствие у Марины комплексов. Мы были все такие советские, правильные девочки, а она классе в восьмом могла позволить себе прийти в школу в помаде и тенях. Учителя, как и положено, раздували из этого скандал – отправляли её умываться, порицали за антиобщественный поступок, но всё это было риторикой советской школы. На деле у каждой из нас возникала тонкая зависть: хотя бы полчаса, но Марина успевала побывать героиней в наших глазах.

Однажды мы с Аней Политковской нарисовали стенгазету, в которой изобразили Голуб этакой воображалой. Нам казалось, что это вполне ожидаемо, ведь не было здесь никакой крамолы. Но Марина почему-то расстроилась – плакала и говорила, что уйдёт в другую школу… К нашей компании она охладела, но тут (девятый класс) к нам пришла новенькая – Марина Кантейник, и Марину Голуб учителя посадили вместе с ней «для органичного вживания в коллектив». Они, что называется, нашли друг друга, ведь это была дружба с чистого листа…

– Вы спрашиваете, какой была Голуб? – говорит Марина Кантейник. – Весёлая… Жизнерадостная… Когда я пришла к ним в класс, Марина окружила меня невероятной заботой: рассказывала про учителей, знакомила со своими товарищами, всё время что-то комментировала на уроках, и я умирала со смеху, хотя, как новенькая, должна была вести себя прилично. А ещё она блестяще показывала Савелия Крамарова – можно было живот надорвать от смеха. Мы очень легко подружились, так что довольно скоро Марина пришла к нам в гости. Моя мама Людмила Малютина в ту пору работала актрисой в Театре имени Станиславского. И помню, как Марина подошла к ней, положила ладонь на плечо и спросила как у ближайшей подруги: «Людочка, ну как дела?» Мама, конечно, опешила от такой неожиданной манеры общения, но виду не подала. Ей нравилась Марина именно этой своей непосредственностью – не было в ней ничего напускного. Она могла панибратски спросить о делах, но слушала всегда с искренним интересом. «Да вы что! Не может быть!», – говорила она и очень характерным жестом прижимала руку к груди.

– Летом она приезжала к нам в гости на дачу в Купавну и, разумеется, верховодила всей нашей компанией, – подхватывает рассказ сестра Марины Кантейник – Ирина. – Она бесконечно что-то придумывала. То какие-то походы, то песни под гитару, то посиделки у костра… Нам без неё было скучно. И вообще, как только она появлялась, соседские мальчишки начинали преследовать нас, хватать за волосы, караулить за забором. Мы от них убегали. Но едва Марина уезжала, интерес пропадал и к нам. Вообще, её открытость была прямо пропорциональна душевности и доброте. Например, она очень любила серебро, носила серебряные украшения и, заметив однажды мою заинтересованность, подарила колечко на мизинец (я потом много лет его носила). Как оказалось, Марина нашла дома цыганский браслет, распилила его и сделала себе и мне одинаковые кольца.

* * *

…Вопрос о выборе профессии встал достаточно рано.

– В школьные годы я занялась танцем, – говорила Марина Голуб. – Занялась очень серьёзно, и когда мне было лет десять, я заявила, что хочу стать балериной. Потому что всякий раз, едва в дом приходили гости, мне говорили: «Маня, покажи умирающего лебедя», и я танцевала, воображая, что делаю это не хуже Улановой. У меня были ручки, ножки, я была вся такая хрупкая, утончённая, ну, просто тростинка. Мне кричали мальчишки: «Беги, беги, ноги переломятся!» Короче говоря, очень хотелось посвятить себя балету. И мама решила показать меня в училище при Большом театре – повела к педагогу, который по косточкам определяет телосложение.

Толстой мама никогда у меня не была, но с годами стала дамой с формами. Педагог внимательно посмотрела на неё, потом на меня и сказала: «Милая девочка. Но знаете, какая она будет?» Мама говорит: «Какая?» – «Она будет примерно метр семьдесят, у неё будет попка, у неё будут ножки, она будет вся такая крупная». Мама обомлела: «Как, крупная? Не может быть. Она же… Вот посмотрите…» – «Да, да, да, – отвечает педагог, – я всё вижу. Прелестная девочка, прелестная. Но в балет Большого театра вам не надо».

Это была такая трагедия, что и передать невозможно! Рыдала целый вечер, и вместо Большого занималась танцами в ансамбле «Школьные годы»…

Прошло время. И где-то в девятом классе мама моя говорит: «Я не понимаю, что ты хочешь от жизни, кем намереваешься стать?» Я говорю: «Пойду в актрисы». Мама изменилась в лице. «В драму?» – «В драму». – «А почему ты ни разу не читала ничего и ничего мне не показывала?» Я говорю: «Ну, могу показать». И так с ходу прочитала ей Есенина:

Я прочла ей всю «Песнь о собаке». Мама задумалась и сказала: «Ну, что-то в этом есть…»

И мы начали готовить программу для поступления. Мама со мной занималась, но эти занятия превращались в постоянную ругань. Я плакала, приходила к папе в слезах: «Она меня унижа-а-а-ет. Она говорит, что я безда-а-арная…» И папа успокаивал.

Когда я была в десятом классе, мама показала меня Виктору Коршунову в Щепкинском училище, которое она сама заканчивала. Виктор Иванович дал достаточно жёсткие рекомендации, которые не очень клеились с моей природой. И мама предложила держать «Щепку» про запас, а нацелиться на Школу-студию МХАТ.

В Школе-студии курс набирал знаменитый педагог Виктор Карлович Монюков.

Свидетельницей вступительных экзаменов была Юлия Фрид (дочь педагога по сценической речи Ольги Юльевны Фрид), ставшая впоследствии подругой Марины.

– Я училась в другом институте, но обожала ходить на экзамены в Школу-студию МХАТ. Совершенно не помню Марину на первых турах. Обратила на неё внимание чуть позже – уже во время главного конкурса, когда девочки показываются в первой половине дня, а мальчики – во второй. Просторный зал, длинный экзаменаторский стол, полукругом стоят стулья для абитуриентов… Публики видимо-невидимо – известные артисты, ведущие педагоги, студенты всех курсов и просто заинтересованные зрители типа меня.