Самое удивительное скрывалось даже не в том, что как-то сама собой данная надобность исчезла, а в том, как одновременно с этим наши тела перестали стареть и лицо застыло в вечной гримасе. Мы не разрушались множество времени, настолько долго, что с трудом могли осмыслить, что когда-то нас не существовало или что когда-то было иначе, чем сейчас, и мы были другие. Наш мир разложился на единицу настоящего и миллиарды вспышек прошлого, в которых периодически и совместно так увлекательно копаться, но едва ли возможно восстановить хронологию этих мерцаний.

– Скоро Земля превратится в бетонный шар – гладкий, ровный, твердый и мертвый, одинаковый со всех сторон. – Алиса ненавязчиво отвлекла меня от раздумий. – И мы действительно будем идти, точно стоим на месте. – Россыпь разноцветного камня осталась у нас за спиной, впереди расплескалась тусклая бетонная гладь.

– Мы найдем какое-нибудь развлечение, – улыбнулся я преувеличенно широко, пытаясь направить бумажные кораблики ее мыслей в доброе русло.

– Помнишь, сколько нам лет? – Алиса обожала сложные вопросы. Ее острый подбородок был обращен ко мне, милый нос целился в мои веки, а вязкий взгляд создавал внутри головы ощущение чужого присутствия.

– Нет, – сквозь легкую паузу отвечал я, играя пальцами правой руки беззвучную гамму вдоль стекла ее ионизатора. – Но немало, раз мы видели, как города были и сошли на нет. Моя спутница по жизненной кривой любила задавать огромное количество вопросов. В свое время это позволило нам остаться вместе и не дать разорвать наш союз исполинской силе отторжения старого и желания нового – я всегда находил ответы на самые странные ее вопросы. В этом смысле она осталась маленькой Алисой, постигающей мир или находящей подтверждение ему в моих словах. А я исполнял роль белого кролика, за которым прекрасная крошка шагнула в глубокую кроличью нору. Раньше легче всего избавиться от ее ребусов можно было с помощью поцелуя, но неизвестно, сколько времени мы были лишены такой эмоциональной радости. Столько раз перевернулись песочные часы, сколько наши головы находились в ионизаторах, стеклянный шар которого давал нам возможность жить, и, как оказалось, жить вечно. Часы перевернулись столько раз, что уже могли бы подражать вентилятору.

Иногда мы находили предметы. Самые разные. Алиса как-то нашла куклу, тряпичную, чумазую. Два дня она путешествовала с нами, затем моя женщина незаметно выбросила ее, словно вспомнив, что уже взрослая. У меня с недавних пор имелась узкая кожаная перчатка, кроме нее в моей скромной коллекции имелся грязный, но замечательно упругий теннисный мяч. У Алисы наличествовало зеркальце, его она очень берегла. Для нее было важно видеть себя, знать, какая она, а я порой забывал, как выглядит мое среднестатистическое славянское лицо. Для Алисы в общении со своим отражением заключалось особое женское удовольствие, она видела себя – вечно молодую, вечно прекрасную. И иногда даже улыбалась тому, что видела. Я же, столкнувшись с собственным мрачным отражением в редком куске стекла, порой не узнавал его.

Как-то мы видели автомобильное колесо, как-то нашли детскую коляску. Любой предмет старого мира вскоре стал редкостью, потому в каждом найденном экземпляре обнаруживался особый смысл. Их должно было быть гораздо больше, если учесть варварское засилье человечества на несчастной планете. Но куда делось все остальное, никто не знал.

– Наверное, находится в музее, – предположила Алиса.

– В музее? – не понял я ее. – Каком музее?

– Межгалактическом, – очень серьезно выдала моя женщина. – Куда ходят уродливые пришельцы и разглядывают все эти вещи. В разделе «Земля». Там везде таблички с описанием – для чего то, для чего это…

– Какие пришельцы? – растерянно переспросил я, часто моргая.

– Те, что сделали все это, – ответила она, отворачиваясь.

Иногда Алиса могла сама объяснить себе что-либо либо понять меня по-своему, так, как хотелось ей.

– Наш поход превратился в вечность. Кажется, все утратило смысл, и мы тоже. – Алиса была пессимисткой, которой постоянно требовалось доказывать обратное. – Мы даже перестали есть, пить, нас будто нет. – Смысл в том виде, в каком ты его преподносишь, никогда и не существовал. – Чем сложнее были ее вопросы, тем сложнее были мои ответы. Создавая логические парадоксы, я отправлял Алису в очередное плавание по извилистой канве собственного размышления, эпилогом которого оказывался очередной заковыристый ребус. – Смысл – сам по себе, декорации – сами по себе. А то, что когда-то мы ели и пили, едва ли наполняло смыслом наши жизни. С этой точки зрения сейчас в нас гораздо больше смысла, чем тогда. Мы освободились от шелухи, создающей иллюзию смысла, и находимся в свободном поиске. Да и вообще – человек определяет смысл, а не смысл человека. Ты же знаешь…

Алиса знала. Но ее уверенность часто чахла, потому не проходило много времени, прежде чем я вновь говорил ей о том, что наша единственность в мире, короткая замкнутая цепь – я и она – вот главный смысл, даже иллюзией которого нам отныне проще защищаться от собственной пристальности.

Я вспомнил события давно прошедших дней.

– Я боюсь, – сказала Алиса в первую ночь и прижалась ко мне каждой клеткой. Дрожащие пальцы ее пытались врасти в мои ладони, бледно отливающее фосфором лицо мое тонуло в теплой саже ее уютных волос.

– Чего? – не понял я, втягивая носом глубоко в голову тонкий Алисин запах.

– Темноты, – ответила она, и даже в этом насыщенном мраке я заметил, как широко распахнуты ее глаза. – И того, что будет.

– Не нужно, – сказал я, – в нашем случае темноту лучше полюбить. Если разобраться, она более спокойная, нежели белый свет. В темноте ты не видишь соперника, ты можешь победить его, так как не знаешь, кто противостоит тебе, и бьешься до конца. При свете ты можешь увидеть его и проиграть в собственной голове до боя. – Я поглаживал пальцами тыльную сторону ее ушей. – Поверь, темнота нам скорее друг, чем враг. К ней надо привыкнуть, тогда ты будешь видеть столько, сколько тебе нужно. Она станет твоим союзником.

Через год появились собаки, и нам пришлось научиться слышать и видеть их недоброе приближение в темноте, сквозь демонический лай и щелкающий голод.

В тот самый день, сейчас я толком его не помнил, мы обнаружили на улицах мертвых людей. Их оказалось очень много, застывших в разнообразных мирских позах, с размягченными лицами, от которых становилось особенно страшно.

Но началось все не с этого: мощный рев огласил округу в полдень и не успокоился, пока мы не проснулись. Этим ревом, как оказалось, мы были обязаны поезду легкого метро, линия которого проходила неподалеку от наших окон. Там в кабине скорее всего кто-то тоже умер, поезд остановился, и чья-то погасшая голова отныне навечно улеглась на кнопку клаксона. Рев разил тревогой, он играл на рояле психики нечто остервенелое. Тогда мы ушли из дома, чтобы не слышать его.

Мертвые люди ждали общественный транспорт, который больше не приедет. Точно кукольные тела в разноцветных тряпицах, повсеместно складывались в демонические иероглифы молчаливые трупы. Одни лежали головами на столах, за которыми только что ели и еще не закончили этого действия. Многие погасли в ванной или кровати, кто-то рухнул наземь вместе с самолетом. Великое человеческое множество умерло в середине того или иного процесса. Самолеты и прочая летающая техника падала после этого еще долгое время. Нам казалось, что кто-то подсказывает, куда именно нужно падать. Нам встречались трескучие пожары, что остервенело жевали пластик и лизали металл, то лишенная рассудка управления техника сходилась в увесистых поцелуях разрушения.