ли не треть гимназии. Над стрижеными макушками гимназистов возвышались затянутые в вицмундиры фигуры преподавателей.

— Здраасьте, Вадим Палыч, — нестройно протянули ученики, провожая его странными взглядами.

— Вадим, наконец-то, — донёсся из-за двери голос директора. — Пожалуйста, на пару слов.

Шторы на окнах кабинета были задёрнуты. Директор, скрестив руки на груди, стоял над учительским столом.

— Вадим. Уборщик вот нашёл… Сами посмотрите.

На столе — на его столе — поверх аккуратных стопок тетрадей были разложены фотографические карточки. Вадим мельком взглянул на них, и к горлу подступила тошнота.

Девочка, совсем ещё молоденькая. В огромном мешковатом комбинезоне. Лежит на гранитных плитах, нога подвёрнута под неестественно изогнутое тело. Она же — голая, на столе из нержавейки, пустые глаза распахнуты навстречу искусственному свету. — Я не знаю, что это, — выдохнул Вадим.

— Верю, верю, голубчик, — голос директора был приторно-ласковым. — Но сами понимаете, ситуация экстраординарная. Мне пришлось позвонить куда следует.

В глазах потемнело. Вот и всё. Дальше — свет лампы в глаза. Вежливый следователь. Плачущая Надя. Десять или пять лет поселения. Они ведь отмеряют пятилетками, чтобы удобней.

— Что вы, — директор нервно усмехнулся. — Не в Службу. В полицию. То есть гарантировать ничего не могу, если они сочтут нужным… Но надеюсь, это недоразумение разрешится.

2

— Белов? — зачем-то переспросил регистратор, протягивая повестку обратно Вадиму. — В девятый кабинет. К Диане Николаевне.

Господи. К женщине.

Вадим кивнул, стиснул повестку в кулаке, и покорно потрусил по людному коридору. Казалось, его провожают насмешливо-понимающими взглядами даже портреты деятелей на давно не беленых стенах.

Дверь в девятый кабинет — закуток в конце коридора — была распахнута настежь. Из-за вавилонов скоросшивателей тянулся к потолку столбик сигаретного дыма. Осторожно, стараясь не наступить на размётанные по полу листы — то ли мусор до корзины не долетел, то ли что-то нужное упало — Вадим подобрался к столу.

Следовательша оказалась — хуже некуда. Молодая, с худым, злым лицом. В пальцах — сигарета. Светлые волосы коротко подстрижены — видимо, по армейской привычке. Сидит, забросив ногу на ногу, покачивая носком красной туфли на каком-то немыслимом каблуке. И смотрит. И ждёт.

— Доброе утро, — начал Вадим, осторожно присаживаясь на краешек стула. — Мне сказали…

— Скажите, Вадим, вы случаем не танатофил? — она стряхнула пепел в грязную чашку.

— Кто?

— В широком смысле — ценитель прелести увяданья. В узком — голых мёртвых девочек. Если что, уголовно ненаказуемо.

— Мерзость какая, — опешил Вадим. — Господи, да как вы такое подумать-то могли? Я женатый человек!

— Жаль, — серьёзно кивнула следовательша. — Это бы всё очень упростило. Всего-то и дел было бы — найти вашего поставщика фантазий.

— Да я не…

— Поняла уже. Дашу Свирову вы тоже, конечно, не знали. Девочку с фотографий.

— Нет. А кто она?

— Студентка из добровольческой бригады. Неделю как похоронили. Чем-то помогала метростроевцам на Шигарёвской станции, и сорвалась с лесов. Несчастный случай, не подпрыгивайте вы так. Двадцать свидетелей. С девочкой-то всё понятно. А вот с вашими фотокарточками — нет. Вадим, вот скажите: как они перекочевали из архива судебной экспертизы к вам на стол? Хоть какие-то идеи у вас есть?

— Не знаю. Пошутил кто-то, может.

— Славная шутка, — кивнула Диана. — Чья же?

С улицы доносились раздражённые трели трамваев.

Кажется, мой брат восстал из мёртвых и мстит за предательство, отправляя мне сожжённые рукописи и фотографии мёртвых девочек. Да, с полицией после такого заявления проблем не будет. Зато вот с психиатром разговор выйдет долгий и душевный.

— Понятия не имею, кому могло понадобиться отправлять мне письма, — Вадим сдвинул брови. — А вообще, это ведь ваша работа, Диана Николаевна — искать этого шутника…

Он осёкся.

— Письма, — с удовольствием протянула следовательша. — Были и другие?

— Не было! — взвился Вадим.

— Ну значит, не было, — неожиданно легко согласилась Диана. — То есть ваша версия, если я правильно поняла — неизвестно кто неизвестно зачем подбросил никак не связанному с ним человеку фотографии мёртвой девицы. Как это у вас, словесников, называется? Сюрреализм?

— А у вас как?

Она ответила. Вадим покраснел.

— Ладно уж, — следовательша потянулась за каким-то бланком. — Идите с миром. Заявление, что ли, подайте. О нанесении вам морального ущерба. А то получается, что вы вроде как и не прочь были фотографиями разжиться.

— Подам, подам обязательно, — торопливо закивал Вадим. — А поможет?

— Помочь могу я. Но вам, похоже, не надо. Кстати, а как вы относитесь к метро?

— Я — никак, — промямлил Вадим. — Даже интересно было бы посмотреть…тьфу, то есть покататься…

Она обидно рассмеялась.

3

Он пришёл через два дня, когда Вадим уже начал свыкаться с уютной мыслью о том, что всё обойдётся.

Класс был охвачен предканикулярным оцепенением. На задних партах лениво переговаривались, у доски почти отличник рассказывал почти выученный отрывок из поэмы. Вадим слушал, рассеянно глядя в окно. Тенистая улица была почти безлюдна в десять часов утра.

Почти.

Влад стоял у обочины, задрав голову. Точно такой, каким стал бы в тридцать один год — рослый, смуглый, с сединой в кудрявых волосах.

Просто стоял. И смотрел на него, Вадима — безошибочно узнавая брата-отступника в неясном силуэте по ту сторону окна.

Пальцы, изъеденные селитрой. Быстрый взгляд исподлобья.

— Вадик, дурашка, в партию так просто не берут. Нужно доказать, что мы пригодимся. Что без нас никуда. И я даже знаю, что мы сделаем. Из плюсов — экзамены сдавать тебе уже не придётся. Из минусов — это точка невозврата. Оно тебе надо? Ты подумай. Хорошо подумай.

В голове метались обрывки мыслей — липкие, жалкие. Наде позвонить. Она дома. Одна. Или сразу — в полицию? И что им сказать?

Ничего не случится, понял вдруг Вадим. Он затем и пришёл, чтобы посмотреть в глаза — сквозь немытое стекло, через пыльную занавеску. Хоть в пример приводи детям, как гниловатый, приторный образчик драматического пафоса. Как нелепо, боже ж ты мой.

Как страшно, на самом деле.

…Та гражданская война, о которой бубнили вечерами в гостиной, и та революция, о которой рассказывал брат — были не одним и тем же. Первая была унылой страшилкой. От неё отдавало типографской краской, валериановыми каплями и прогорклой вонью залежавшихся запасов в кладовке. От второй захватывало дух. Это был прохладный шелест алых знамён, глаза нищих детей, удивлённо распахнутые навстречу хрустальным дворцам. Это было счастьем и смыслом. А потом это удивительное и сияющее вдруг переродилось в пыльную лабораторию в старом лодочном сарае. В обожжённые пальцы и затрёпанные перепечатанные под копирку брошюры по изготовлению бомб. В тёмные от копоти корпуса сталелитейного завода. И в презрительный взгляд брата: передумал? слабо?

Тонкий стержень перьевой ручки