человек, против которого полиция не поможет. Надя поохала, пообещала, что в случае чего жизнь отдаст за Вадюшу ненаглядного, но переехать к сестре в пригород, пока всё не утрясётся, отказалась. Работа же. Начальник ругаться будет. Янина в декрет уходит, заменить некем. К тому же в коробке под библиотечным крыльцом жили котики. Пять штук. И кто же их, кроме Нади…

Он шёл — и ему хотелось выть. Как он слушал этот щебет восемь лет? И ведь нравилось! Жертвенность и ответственность на грани мазохизма (да уж, общение с Дианой бесследно не прошло). Носки. Котики.

* * *

Диана открыла. Распахнутый халат открывал застиранные кружева ночной рубашки, но в этом не было ни на грош соблазна.

— Я вот пистолет принёс.

— Оставь, — поморщилась Диана. — Это не табельный.

— Ладно. А как…с метро?

— Очуметь как хорошо. Звонила вчера на работу — ты был прав. Мертвеца нашего, конечно, не нашли. Новых рабочих уже набрали. Начальство на них не нарадуется. И оклад-то их не интересует, и вкалывать готовы с утра до ночи, и дружные все. И работают, и прям молодцы.

Она посторонилась, пропуская Вадима в комнату. Беспорядок был жуткий. На столе красовался натюрморт из окурков, пузырьков со снотворным и кухонных ножей.

— Что-то случилось?

— Вот надо оно тебе, — Диана подошла к столу. Дрожащими, неловкими пальцами нашарила спичечный коробок. — Иди.

Через три сигареты она сказала — как будто невзначай, даже не глядя на Вадима:

— А ведь он сюда приходил.

— Тот?

— Да. Под окном стоял — с полчаса, наверное, — она зло скривилась. — А я — взрослая тётка, с оружием — сижу в кресле и реву. До сих пор выйти боюсь. Позвонила на работу, отгул взяла.

— А кто он? Я бы мог…

— Ты себе помочь не можешь, — разозлилась она. — Ну что тебе? Интересненького захотелось? Так ведь старо же, как мир. Жила-была девочка. С мамой и папой, как полагается. А потом папа возьми и умри. И мама приглашает пожить своего брата-профессора — чтоб мужчина в доме, и вообще. А я не так чтобы рада была дядюшке. Любила, знаешь, фыркать ему вслед, его пальто случайно с вешалки ронять. А ведь взрослая ведь уже была. Двенадцать лет.

Ну, он терпел. До поры. Потом заходит как-то в мою комнату с фотографическим альбомом и спрашивает: а ты знаешь, Дианка, где я работаю? И альбом — на стол. А там… Помнишь красоту из тоннеля? Вот такие вот. И говорит так спокойно: я ведь каждый день в специзоляторе бываю. Мало ли, инфекцию какую домой принесу. У меня-то уже практически иммунитет, а ты у нас натура нежная. И от всех комнат у меня ключи есть. Ты подумай, говорит.

И всё. И лежишь ночами в кровати и думаешь — а может, уже?.. Может, вчера ночью прокрался, инъекцию сделал? И считаешь, сколько колец на карнизе. Потому что если чётное, то значит, всё, а если нечётное, то пока ещё здорова. Бред такой! А в углу занавеска сбилась и непонятно, одно там или два. И лежишь. Потому что комната над его кабинетом, а пол скрипучий, а он не любит, когда шумно.

Точка невозврата. Сейчас ещё можно, пряча глаза: «Ужас какой, вы извините, но мне пора» — и к Наде, к непроверенным сочинениям, к собственному липкому страху. Потому что сейчас будет то самое, после чего уйти уже нельзя.

— А потом, за завтраком — бантики, сумка с учебниками, мам, передай сахар — сидишь и улыбаешься. Ему. И в коридоре, шёпотом, что будешь в его комнате в два. И нет, конечно, не задержишься. Ни на минуту.

Ужас какой, Диана Николаевна.

— И знаешь, выходит, я ведь сама напрашивалась. Он не заставлял. Ни разу. Только фотографии с работы нет-нет, да забудет на столе. Или придёшь комнату, а там — ерунда, мелочь — книжки на столе не так сложены. Или окно приоткрыто. Не как утром. И всё. Что? Мать, говоришь? Он же братик старший. Не поверила бы. Я ей потом — после войны, кстати, рассказала. Про всё, что он заставлял меня делать. Она орала минут пять, какая я лгунья, а потом, знаешь, так откинулась в кресле и говорит: ну зато у тебя с дисциплиной всё в порядке. Что? Ну зачем ты так смотришь? Иди уже…

* * *

Надя читала книгу за столом. Свет лампы падал на её лицо — мягкая, спокойная улыбка, ласковый взгляд.

Чему радоваться-то? Муж возвращается за полночь.

— Вадюша, ты не замёрз? — она поднялась ему навстречу. — Там ведь дождь прошёл. Хочешь чая?

— Надя, я тебе изменил, — проговорил он — медленно, раздельно, ощущая свинцовую непоправимость своих слов. — Ты поняла?

— Вадюша, ну что же ты так переживаешь! — она всплеснула руками. — Ну бывает. Мужчины, они вообще полигамны. Это ведь была приличная женщина? А то я могу завтра пригласить Ивана Францевича из сорок пятой. Он специалист по…ну, всяким недугам. А сейчас — разувайся, тебе же на работу к восьми, надо выспаться…

И вот тут ему стало страшно.

Она вообще — человек?

6

Диана не сразу его заметила. Она, казалось, вообще ничего не замечала. Шла по улице неловкой, дёрганой походкой, на губах играла странная улыбка.

— Я тебя полдня искал! — Вадим подбежал к ней, схватил за руку. — Куда ты пропала?

— Я там была, — перебила она его. — В том доме. В его комнате. Там всё как тогда. И ничего, — взвился её голос. — Ничего! Я смогла, понимаешь?

— Убила его? — охнул Вадим.

— Пока нет, — она нехорошо усмехнулась. — Но это пока. Я знаю, где он. Там же все его документы остались. Слушай. Он работал в изоляторе на Старосвятской улице. Да знаю я, что такой нет!

Вадим поёжился, поймав сочувственный взгляд прохожего.

— Зато есть кладбище с таким названием. То самое, из-за которого старухи подписи против метро собирают.

— Но на кладбище нет никаких больниц!

— На кладбище — нет. А под кладбищем? Это центр города, там катакомбы ещё с пятого века. И понятно, кстати, как мёртвые девочки, которые не мёртвые и не девочки, в тоннель попадали.

— Да зачем же строить больницу под землёй? — беспомощно воскликнул Вадим.

— Не больницу. Специзолятор. Медицина — наука в первую очередь экспериментальная.

Вадим неуверенно кивнул. Вспомнилось что-то из детства — тихий голос Влада, рассказывающего про тайный город под землёй, где ждут своего часа живые мертвецы. Какие-то школьные страшилки про забытый лепрозорий.

— У них, похоже, симбиоз с твоим братишкой. Он им — защиту, так как с биологическим оружием