Мы в этот контингент не вписывались, но матушка сердце имела большое и мягкое, как перина с гусиным пухом, поэтому в хлебе насущном нам не отказывала.

С той поры утекло не так-то много времени, но мы успели вырасти. Я так и осталась папиной дочкой, что ковыряется в железяках и сутками пропадает либо в лаборатории, либо в подземном гараже; Эдди превратился в строгого блюстителя порядка, а близнецы Идволдсоны — Бенни и Денни — вымахали под два метра ростом, окончили университет и свалили в столицу, где им обломилось наследство от пятиюродного дядюшки.

Было немножко обидно: Эдди не помнил, какой сегодня день. Друг называется. Но напоминать ему

— глупо и не нужно. Пусть так, что уж теперь.

— Вам, как всегда, мяса и зелени, мисс Эренифация? — меланхолично спрашивает бакалейщик Петерфайн, повязывая белоснежный хрустящий фартук вокруг своего необъятного живота, и я, вздыхая, сдерживаю слёзы: так хочется, чтобы хоть кто-то, хоть изредка называл меня тёпло и коротко — Рени. Но привычки — они как короста: пристают надолго, если не навсегда.

Я улыбаюсь толстяку Петерфайну, добавляю к покупкам свежий хлеб с поджаристой корочкой, бутыль молока, специи, молодой картофель и баночку густого сливового джема. Сегодня можно шикануть: как-никак мне исполнилось двадцать два года.

По меркам Лидли, я старая дева. Здесь девушек с младых ногтей готовят к замужеству. Учат шить, вышивать, вести хозяйство, знать толк в кулинарии и управлении домом.

Каждая уважающая себя мисс умеет выбирать занавески и постельное бельё, строить глазки и флиртовать, обмахиваться веером и падать в обмороки. Желательно, когда поблизости приятный во всех отношениях и свободный от брачных уз джентльмен.

Поговаривают, в столице девушки в университетах начали учиться наравне с мужчинами. У нас, конечно, не глушь, Лидли довольно большой город, и Лидльский университет тоже в наличии, но до столичной прогрессивности здесь ой как далеко.

Грех жаловаться: отец дал мне неслыханное по своей дерзости образование. Конечно, университет я не заканчивала, зато частные уроки давали мне лучшие учителя города и преподаватели университета.

А всё потому, что отец мой — профессор и изобретатель, учёный и гений. Как все гении он немножко не от мира сего. «С приветом», как говаривает наша домоправительница — дородная и неунывающая миссис Герда Фредкин. Есть у неё эта черта — говорить, что думает. Слишком прямолинейная, но зато честная до блеска, порядочная до миллиметра.

— Уволю! — рычит родитель в порыве ярости, когда миссис Фредкин переходит видимую только ему черту.

— Да пожалуйста, профессор Пайн, пожалуйста! — в сердцах ответствует Герда и возмущённо фыркает, отчего трясутся, как смородиновое желе, пылающие щёки, пухлый животик и важно оттопыренная задняя часть. — Только где вы ещё найдёте дурочку, что терпит ваши бесконечные выходки, бардак и провальные эксперименты!

Тут она, конечно, права. Папа не образец вежливости и не знаток хороших манер. И насчёт экспериментов миссис Фредкин тоже не лжёт ни единой буквой. Честь ей и хвала: не моргнув глазом, она не раз испытывала изобретённые папой приборы. Часто, как вы понимаете, это заканчивалось плачевно.

Их громогласные баталии носят ритуальный характер. Без них наш дом всё равно что Лидли без университета или часовой башни, что стоит на главной площади города.

Герда заменила мне мать, которой я лишилась на пятый день своего существования. Родильная горячка унесла её в мир иной, а я осталась с отцом.

Надо знать папу: он беспомощен в быту. А тут похороны и плачущий младенец. И если бы не Герда, кто знает, как бы он справился. Ведь он весь в своих идеях и проектах, изобретениях и науке. Удивительно, как отец вообще женился.

Он никогда не рассказывал о маме. Долго мне казалось, что папа и не помнит о ней.

— Такие люди никогда не делают ничего напоказ, — однажды сказала миссис Фредкин. — Слишком глубоко внутри то, о чём бы ты хотела услышать, и, наверное, не перестаёт болеть. Не мучай его вопросами, девочка. Он не делает вид, что не слышит тебя. Твой отец просто отгораживается, чтобы не впадать в отчаяние.

Я не очень верила доброй домоправительнице. Думала, так она оправдывает душевную чёрствость и неумение любить. Но однажды изменила своё мнение, когда увидела, как отец держит в руках мамину фотографию.

Он гладил пальцами стекло, вглядывался в пожелтевший снимок, а в глазах стояли слёзы. Я не знала его таким — ранимым и страдающим. Больше я никогда не задавала вопросов о маме.

Но сегодня особенный день, и я могу о ней вспоминать с теплотой и любовью. Двадцать два года назад она подарила мне жизнь.

В доме вкусно пахло выпечкой. Миссис Фредкин расстаралась — печёт именинный пирог. Я сгрузила купленные продукты на кухне и хотела помочь, но Герда состроила зверское лицо и замахала руками, выгоняя меня прочь.

В общем, она права: повар из меня так себе. А тут ещё и законный повод избежать трудовой повинности, поэтому я с облегчением выдохнула, переоделась в рабочую одежду и тихонько улизнула из дома.

Папа сегодня с утра читает лекции в университете, и у меня есть возможность заняться кое-чем своим без его бдительного ока, вечных окриков и придирок.

Не подумайте ничего плохого: папу я нежно люблю, но, как любой гений, он зациклен на своих мыслях, а потому — тиран и деспот, когда дело касается его мыслей и прожектов.

Я рысцой припустила к гаражу, где хранилось моё главное сокровище, моё собственное детище, коим я безмерно гордилась. Настоящий праздник у меня сегодня: буквально вчера закончила сборку. Подарок самой себе — это нереально здорово!

Неприятно засосало под ложечкой, как только я обнаружила, что дверь гаража приоткрыта. Перед глазами вихрем пронеслись картинки: моё детище украли, моё изобретение досталось кому-то слишком прыткому, а я буду сидеть и оплакивать свою несчастную долю. Воображение у меня хорошее — факт.

Я прокралась внутрь как вор. Сердце клокотало в горле и мешало дышать. Нашарила рукой выключатель. Щёлк — и пространство залило голубоватым светом.

Моё сокровище стояло на месте, и я перевела дух. Как оказалось, зря: рядом с моим ЖМОТом в вальяжной позе раскинулся другой экземпляр. Сомневаюсь, что такой же ценный, но спал он сладко: так спят только дети или те, у кого слишком чистая совесть. Его не разбудил даже яркий свет.

Я задохнулась от возмущения. Каков наглец! Праведный гнев сжигал меня изнутри, поэтому я похлопала мужчину по плечу.

— Эй, мистер! Или как вас там? Вы ничего не попутали часом? Это частная территория! Как вы вообще сюда попали?!

Мужчина открыл глаза, поморгал сонно, улыбнулся лучезарно, потянул носом, втягивая воздух, а затем произнёс то, от чего у меня дар речи отнялся.

— Вкусная. Какой замечательный запах.

Гесс