Восточные славяне возобновили изучение своей мифологии под влиянием западных. Начали в XVII в. украинцы — авторы Густынской летописи и «Синопсиса»[2], использовавшие как польские хроники, так и этнографические наблюдения. Им последовали россияне — великий Михайло Ломоносов и три популярных автора екатерининской эпохи: Михаил Попов, Михаил Чулков и Василий Левшин. Эти трое к тому же создали русский рыцарский роман, положив начало процветающему ныне жанру славянской фэнтэзи. Их увлекательные сочинения позднее померкли в свете «Руслана и Людмилы», но без них не было бы и пушкинского шедевра.

Все же научный уровень этих исследований (и отечественных, и западных) был невысок. В перечнях богов путались божества славянские и балтские, западно- и восточнославянские, отсутствовала критика источников, а анализ ограничивался отождествлением отеческих богов с античными. Множились ошибки и «басни». В славянский пантеон, например, попала финно-угорская «Золотая Баба» (Зорни-Най), а бог Симаргл обратился в богиню весны Зимцерлу или Зимстерлу («стирающую зиму»). На том же уровне работали и авторы начала XIX в. — Андрей Кайсаров и Сергей Глинка. Последний откровенно фантазировал: сочинил даже гимн Перуну и красочно описал обряды в храме Святовита. Он, правда, не выдавал своих фантазий за подлинные факты. «Период поэтической мифологии» — так назвал один из историков это время, когда грань между научной и художественной реконструкцией славянских мифов была очень зыбкой (почти как сегодня).

Наступившая эпоха романтизма принесла новые фантазии и подделки. Великий словацкий поэт Ян Колар, например, вымыслил богиню победы Славу. Крупнейший чешский славист Вацлав Ганка сфабриковал «Краледворскую рукопись» с песнями будто бы языческих времен и изуродовал приписками латинско-немецко-чешский словарь XIII в. «Матер верборум» (Мать слов)[3]. И все, разумеется, ради поднятия национального и общеславянского духа. Появлялись все новые «славянорунические» памятники: микоржинские камни, «краковская медаль» и др. В конечном счете все «славянские руны» оказались либо неславянскими, либо поддельными. Итог их поискам подвел В. Ягич в своей «Энциклопедии славянской филологии» (1912, вып. 3).

От чешских и польских братьев не отставал и обрусевший грузин А. И. Сулакадзев, изготовивший «Боянов гимн Словену», «Перуна и Велеса вещания» и, видимо, таинственные дощечки, найденные в 1919 г. А. Ф. Изенбеком. На основе их впоследствии возникла «Велесова книга» Ю. Миролюбова.

Все же славянские мифологи-романтики относились К источникам гораздо более серьезно и критически, чем авторы времен барокко и классицизма. Главное же — они Проложили новый путь в мир славянских богов. Он лежал через народные верования, обычаи, фольклор — все то, что носители пудреных париков обычно считали «грубыми выдумками невежественной черни». Отеческое язычество теперь не подгоняли под «(непревзойденную» античность, а рассматривали на общеиндоевропейском фоне.

Один за другим выходили фольклорно-этнографические сборники И. М. Снегирева «Русские простонародные праздники и суеверные обряды» (1837–1838), И. П. Сахарова «Сказания русского народа» (1836–1837), А. Терещенко «Быт русского народа» (1848), сборники обрядовых песен и духовных стихов (11. Бессонов), сказок (А. Н. Афанасьев), заклинаний (Л. Н. Майков). И восставали из небытия культы богов, порой не известных по письменным источникам — Ярилы, Весны, Костромы; знакомые по Ригведе мифологические образы — палица громовника, солнечный конь, солнце-колесо… Этнограф Древлянский (П. М. Шпилевский) застал в Белоруссии обряды в честь Ярилы и Лели, предания о Перуне и других богах. А северные великорусы сохранили память о Мокоши и Волосе. За образами христианских святых, былинных богатырей, героев сказок обнаруживались языческие боги.

Ученых-романтиков господствовавшей тогда «мифологической школы» справедливо упрекали в поэтическом фантазировании, в произвольных поисках всюду «олицетворений» грозы или солнца (кому что больше нравилось), в сведении всей религии и мифологии к воплощениям природных сил. Но ведь славяне действительно почитали и воспевали солнце, месяц, гром, зарю, деревья, воду… только не из праздного любования красотами природы, а чтобы воздействовать на те ее силы, от которых зависели благополучие и сама жизнь земледельца. Холодная весна или засушливое лето могли привести к голоду. Вот и ублажали человеческими жертвами грозного Перуна и веселого Ярилу. А влияние на урожай и приплод скота приписывали даже месяцу и звездам.

Вершиной ученой мысли того периода был трехтомный труд А. Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» (1865–1869) — настоящая энциклопедия славянской натурмифологии, преимущественно на фольклорном материале. Можно не соглашаться с Александром Николаевичем по поводу тех или иных его интерпретаций, но без его труда нельзя узнать, что же думали славяне о солнце, грозе, земле, растениях, зверях… К неудовольствию церкви, теперь все увидели, какой «православный» русский народ. Под оболочкой насильно навязанной, казенной веры таилось почти нетронутое языческое мировоззрение. Подтвердилось сказанное Белинским Гоголю: в народе еще много «суеверия» (язычества), но религиозности (христианской) нет. «Чиновники во Христе» отплатили великому ученому: выгнанный с работы за издание «кощунственных» легенд, А. Н. Афанасьев умер в нищете.

На Западе в это время успешно трудились чешские «мифологи» — Павел Шафарик, Карел Яромир Эрбен, Иозеф Игнаций Гануш. Очень популярна была книга последнего «Наука о славянском мифе» (1846), впоследствии заслуженно раскритикованная и незаслуженно забытая. Гануш стремился отыскать индоевропейские истоки славянской мифологии, но сравнивал ее не с верованиями ведических ариев, а с современным индуизмом. Тем не менее он собрал много интересных материалов из поздних источников (XVII–XVIII вв.), потом также забытых.

Пожалуй, последним видным «мифологом» был хорват Надко Нодило. Его труд «Религия сербов и хорватов» (вышедший в 1880-х гг. и переизданный сто лет спустя) очень богат фактическим материалом, но, к сожалению, почти не известен в нашей стране.

«Мифологическая» школа надолго пережила эпоху романтизма. Но с 70—80-х годов XIX в. и в изучении славянского язычества настало иное время — прозаическое, буржуазное, гиперкритическое. Над «поэзией» теперь смеялись, реконструкций избегали. Предпочитали описывать что-нибудь бесспорно существовавшее и хорошо представленное в источниках. Например, культы русалок и заложных (вредоносных) покойников (Д. К. Зеленин), народные поверья о нечистой силе — леших, домовых и т. п. (СВ. Максимов).

А «великие» боги? Да что о них вообще известно достоверного? А раз их нет в источниках — значит, не было и в истории. Да какие там олимпы и пантеоны у этих отсталых славян? Мало кого из славянских богов тогда не пытались «изничтожить» — объявить вымышленным или хотя бы заимствованным (даже у христиан), «разжаловать» в низшие духи или обрядовые чучела. И занимались этим не какие-нибудь немцы-славянофобы, а поляк А. Брюкнер, серб В. Ягич, русские А. Н. Веселовский, Е. В. Аничков, Д. Шеппинг.