и первосентябрьским утром, и на выпускные экзамены я шла с полевым букетом. Такие же букеты всегда стояли в доме. Но никогда не было у нас столько цветов, как на Троицу! И в комнатах, и на веранде пол был усыпан густым зелёным ковром, а по столам, по шкафам, по стенам — букеты берёзок, ландышей (тогда они ещё не были занесены в Красную книгу и обильно росли рядом с нами, на Боевке — так называется в Курске лес в центре города, посажанный некогда помещиком Боевым), лютиков, ромашек, колокольчиков, полевых гвоздик — словом, всё майско-июньское изобилие. Это тоже был дух праздника. И так жалко было с ним расставаться, что высохшая трава ещё много дней лежала на полу, мешаясь, цепляясь за одежду и всё-таки — радуя.

Годы спустя, будучи студенткой университета и живя в общежитии, я упрямо притаскивала под Троицу в комнату охапки травы и цветов, в аромате которых мы готовились к летней сессии.

А вербы так и стояли в нашем доме круглый год, роняя засохшие комочки, которые дети звали зайчиками.

Вскоре после Вербного воскресенья был ещё один удивительно красивый праздник — воспоминание Страстей Христовых, или четверговые Евангелия. Бабушка уходила в церковь под вечер, а возвращалась глубокой ночью. Детство моё было в годы хрущёвских гонений на Церковь. Но сколько же людей шло тогда в храмы! Конечно, и храмов было намного меньше, чем теперь, но вот что запомнилось из тех четвергов, перетекающих в Страстную пятницу.

Мы жили в городе Курске, в самом конце улицы Мирной, дальше нас — только Боевка, совсем небольшой участок с домами, переходящими в лес. А выше, в сторону от Мирной, переход на улицу Горького, на которой стоял (и сейчас стоит) Сергиево-Казанский собор.

Сергиево-Казанский собор

Этим вечером я никогда не ложилась спать, не дождавшись бабушку. Сидела у тёмного окна, вглядываясь в ночь. И вот — один мерцающий огонёк, второй, третий. Целая цепочка! По одному и группами вспыхивают сквозь ночь жёлтые, красные, зелёные, синие — тоненькие свечечки за разноцветными стёклами уж точно дореволюционных (сохранили же!) фонариков. Сколько же их! А ведь в церковь тогда ходили только пожилые — бессмертные «старухи», число которых не уменьшалось в храмах долгие советские десятилетия, «старухи», которым Хрущёв обещал показать по телевизору «последнего попа». Осторожно, придерживая друг друга, скользят они по весеннему гололёду. Вот один огонёк поплыл в сторону, другой, третий. А вот и к нашему дому. Бабушка! Встречаем в дверях, усталую, замёрзшую, но такую радостную: донесла! Бережно достав из фонарика свечку, она, как была — в пальто и шарфике на голове, — взбирается на табурет и осторожно выводит по белой масляной краске на дверной перекладине ровные чёрные крестики. А завтра…

Завтра вечером в доме будет пахнуть сладкой сдобой поднимающегося в большой кастрюле теста. Ещё через ночь заработает старая электрическая чудо-печка, весь день выпуская из себя кулич за куличом. И что это были за куличи! Замешанные на сливочном масле и яичных желтках, они были необыкновенно плотные, жёлтые внутри и коричневые снаружи и такого замечательного вкуса, что не могли сравниться ни с одним пирожным в мире. На куличи были надеты белоснежные «шапочки» толщиной с палец, усыпанные крашеным пшеном (никаких кулинарных посыпок в продаже не было, пасхальное пшено продавалось на рынках из-под полы, так как за его продажу — религиозный дурман! — могли и оштрафовать). Яйца бабушка тоже всегда красила разноцветными красками. Луковую шелуху она не признавала — всё должно быть ярко и празднично.

В пасхальное утро ко мне приходила и бабушка Тамара с пасхальным узелком. Её куличи были другими. Большие, цвета полированного шифоньера, сверху украшенные лепными крестами и узорами, они были очень нарядные, но по вкусу уступали тем, что пекла Баба Ксеня. Бабушке Тамаре больше удавались пирожки и торты…

Как известно, Пасха — праздник «не в числе», то есть перемещается по нашему календарю в зависимости от календаря лунного. И всё-таки я дождалась года, когда Пасха вновь совпала с моим днём рождения. В то пасхальное утро мне исполнилось одиннадцать лет. Вскочив с постели, я бросилась искать подарок. Но его не было ни возле кровати, ни в портфеле, ни под подушкой. Лишь на столе стояло что-то, накрытое белым платком. Я сдёрнула тонкое покрывало и остолбенела. Рядом с привычным белоголовым куличом стояло блюдо с горкой чёрной весенней земли, из которой пробились невысокие ярко-зелёные ростки. Они взошли двумя ровными большими буквами: «ХВ!». По краям блюда были выложены пасхальные яйца: лиловое, малиновое, жёлтое, бордовое, голубое, красное… Ни одного одинакового! На улице ещё лежал снег, звенели первые ручьи — Пасха была ранней, — а ярко-зелёное чудо на моём столе кричало миру: «ХВ!».

Наскоро одевшись, я помчалась по соседским дворам и вскоре привела домой ватагу приятелей, чтобы отпраздновать с ними свой необычный день рождения. Когда все вдоволь налюбовались моим подарком, бабушка Ксения предложила отгадать, что означают живые зелёные буквы. Не знал никто. Не знала и я. И тогда, разлив чай по стаканам и разрезав ароматный кулич, старая учительница рассказала юным пионерам о Предвечном Боге, ставшем на время Человеком, чтобы исцелить больное человечество от смертельного духовного недуга, чтобы избавить человеческий род от безвозвратности смерти и в день обещанного Им второго Своего пришествия воскресить всех когда-то умерших людей. «Христос воскрес!» — свидетельствовали миру жёны-мироносицы, первыми узнавшие о чуде Воскресения. Из уст в уста, из поколения в поколение облетает эта благая весть земной шар. Вот и на моём столе отпечаталась она зелёными росточками овса: «ХВ!» — Христос воскрес!

Давно уже нет на свете бабушки Ксении. Но, поминая её «за упокой» на церковных службах, я не скорблю, а наполняюсь тихой радостью. Ведь она не только верила сама, но и другим дарила свою светлую веру. И хоть семена её веры падали на почву, отравленную ядом атеизма, они не погибли, проросли годы спустя под благодатным теплом Воскресения Христова.

Соколик, принеси водички

…Тёплая тихая осень. Последние солнечные дни. Не хочется расставаться с летними играми, с посиделками на улице. Мне восемь лет, и так приятно, что старшие девочки принимают меня в свою компанию. Мы сидим в саду нашего большого городского дома и разбираем нехитрые коллекции фантиков, стёклышек от битой посуды, речных ракушек… Эту идиллию нарушает высокий, хорошо поставленный, чистый, несмотря на пенсионный уже возраст, голос-зов: «Мариино-о-о-чик!» Я вздрагиваю. Мариночик — это я.