него водкой пахнет. И матом он ругается. А папа хороший. Он готовит, знаете, как вкусно! Мама по понедельникам, по средам, по пятницам, — девочка загибала пальцы, вспоминая, — работает всегда. А папа меня тогда из музыкалки встречает и обед мне готовит. Суп с клецками! И борщ! И всякое! И квартиру всю прибирает, после него чисто так! А еще он меня с английского забирает, и мы гуляем! Он про звезды все-все знает! А еще…

У девочки разгорелись глазки, ей так много хотелось рассказать бабе Даше про никчемушного папу…

— Погоди, погоди… Он не работает, что ли?

— Почему, работает. Учителем истории. В школе. Только не в моей.

— Так, может, денег не дает тогда?

— Дает. Бабушка говорит — он нам всю зарплату отдает, потому что теперь по гроб жизни обязан. Только это мало.

У нее снова презрительно искривились губы — тем же странным взрослым выражением.

— Бабушка говорит — в наше время надо зарплату сто тыщ! Или больше. А у него всего сорок. Или пятьдесят. Бабушка говорит — был бы нормальный мужик, мама бы вообще не работала!

— А она хочет не работать? Мама-то твоя?

Девочка задумалась. Вспомнила клинику — светлую, красивую. Мама еще говорит — дорогую. Мама в белом халате, такая строгая, высокая. Она там главный доктор по зубам — сто-ма-то-лог. Все ей говорят уважительно «Надежда Петровна». «А Меренкина в среду принимает? Вы мне точно скажите, девушка, мне только к Меренкиной, только к ней…»

— Да нет… Не хочет, наверно.

— А чего ж тогда бабушка?

— Не знаю.

Девочка дернула плечом. В голове ее неприятно крутились мысли. Как комары — ззз, ззз… И не поймаешь, и не отмахнешься. Все зудят.

Она упрямо мотнула головой.

— И все равно. Бабушка говорит — он раздолбай. Мама на доктора училась, раз-ви-ва-лась — а он все в школе своей. И на кухне с кастрюлями, как не мужик прямо. Хотя они тогда уже женаты были. Мог бы взять с мамы пример.

— Мама, значит, училась. Это хорошо, это правильно. А работал кто в это время? Кто денежку зарабатывал? По дому кто крутился?

— Ну… Папа, наверно.

Девочка опять дернула плечом. Комары в голове все зудели, противные…

— О-хо-хо, — вздохнула баба Даша. — Так чего же он никчемушный тогда?

— Потому что не первый, — наставительно, как взрослая, сказала девочка. — Надо всегда первым быть. Так мама говорит… И еще она говорит — денег вечно не хватает. И все из-за меня. В музыкалку надо, на английский надо, репетитор еще, а летом в лагерь, а потом в другой, и в Турцию еще…

Голос ее становился все тише, все тоскливей.

— А ты-то сама хочешь в лагерь? И в Турцию эту?

— В лагерь все ездят. Бабушка говорит…

— Да уж поняла я, что твоя бабушка говорит, — с досадой махнула рукой баба Даша. — Ты мне про себя скажи — ты сама чего хочешь?

Девочка испуганно заморгала.

— Я… Не знаю…

Баба Даша снова вздохнула, обняла ее, прижала к себе. Девочка уткнулась носом в ее живот, зажмурила глазки покрепче — и вдруг заговорила жарким быстрым шепотом:

— Я с папой в лес хочу. Он все-все про лес знает. И про древних людей, они тут раньше жили. Реки по-своему называли. А потом славяне пришли, и эти люди тоже славянами стали, и свой язык забыли. И он в реках спрятался. Он там на дне живет. Мы с папой его искали. А еще папа… Баб Даш, а ты никому не скажешь?

— Никому, внученька, никому, — гладила баба Даша девочку по голове.

— Он мне Синий камень показывал… На реке. Только камень совсем не синий. Он просто волшебный. Он песни поет. Только мама сказала — это отстой… И лес отстой, и древние люди, и Синий камень тоже. Не-сов-ре-мен-но. Сейчас компьютеры везде, надо про них все знать. И по математике у меня тройка. А мне про лес интересно. А мама говорит — отстой…

— Это, внученька, называется — песня, — вздохнула баба Даша. — Называется — душа. Математика, задачки — это хорошо, конечно. Без них теперь и вправду не проживешь. Да только и без песни — не проживешь тоже. А если и проживешь — перкеле б такую жизнь! Сожрет она тебя, и косточек не оставит.

Струны в футляре вдруг зазвенели тихонько и чисто — будто соглашались.

— И как не поймут люди? Им золотое яблочко навстречу катится — а они его ногой пихают. Мол, катилось пока — бочок замарало… Любви хотят. Музыки. Счастья. Только вот — для чего хотят? Чтоб непременно первыми быть, друзьям да подружкам хвастаться? Мол, у меня-то вон чего, а у вас и нету… И чтобы без песен — одни задачки. Задачки-то щелкать легче. Только вот не получается оно, без песен-то. И не получится никогда. Сами себя выматывают люди, злятся — а на кого злятся, и сказать не умеют…

Баба Даша чуть отстранилась, заглянула девочке прямо в глаза. Девочка вздрогнула — глаза у бабы Даши светились. Лунным каким-то светом, зеленоватым.

— Знаю, в чем беда твоя, внученька. Ты песню свою потеряла. Потому и скрипкой своей дорожишь — а любить ее разучилась. Надо песню тебе вернуть — тогда и музыка родится. А без песни и ты, и скрипка твоя — голоса навсегда лишитесь.

Она окинула девочку взглядом, будто к чему-то примеряясь.

— Маловата ты еще, конечно… Ну, да авось не осерчает, примет.

— Кто?

— Сестра моя старшая. Мы сейчас к ней в гости отправимся. Если кто и поможет песню твою найти — так это она.

— А это далеко? — забеспокоилась девочка.

— Да как сказать… Иной туда всю жизнь идет — не доходит, а иной в миг окажется да в миг и домой воротится. Только вот на ножках твоих туда не дотопать, да и на моих. Надо нам с тобой новые ножки напеть. Поиграю тебе сейчас…

— На скрипке? — встрепенулась девочка, протянула живо старушке черный футляр. — Возьми, баб Даш!

— Нет уж, — улыбнулась баба Даша. — Спасибо тебе, внученька, да у меня — своя скрипка. Только ты уж не пугайся, когда я меняться стану. Что ни увидишь — это все я, а уж я тебя не обижу.

Баба Даша отступила от пенька, прихлопнула в ладоши, притопнула ногой — и вдруг завела странную, глухую песню, будто из ночного осеннего леса сплетенную:

Серебро берёзово,

Золото елово

Сеет Старуха

С полудня на полночь.

С полночи на полдень

Река вытекает,

Река вытекает,

Дева-Лебедь вылетает…

Девочка слушала, как зачарованная. Это было так