В первый день нового века, первого января 1801 года[2], американский президент Джон Адамс открывал для приема широкой публики только что достроенный и еще не обжитой Белый дом[3]. На другом континенте, в Лондоне, церковные колокола возвестили о рождении Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии, и на флагштоках был впервые поднят обновленный Юнион Джек – союзный флаг с добавленным косым красным крестом Ирландии. Наполеон уже вынашивал планы грядущих военных побед[4], а парижане вовсю праздновали свой традиционный Новый год, отмечая его вопреки французскому республиканскому календарю, которым этот праздник не признавался[5]. Вот и завершился XVIII век, однако отголоски его революций все еще штормовыми волнами обрушивались на людские судьбы. Американские газеты публиковали смелые прогнозы, не только касающиеся их страны, но и охватывающие все человечество: на смену тирании придет свобода, на смену суевериям – просвещение, а республиканизм победит монархию. Новое столетие «сулит великие перемены, которые потрясут основы мироустройства», провозглашала пресса[6].

Однако по другую сторону огромного беспокойного океана, далеко за пределами могучих гор и равнин Нового Света лежал край, где не предполагалось никакого нового столетия, а поэтому никто не собирался ни праздновать его приход, ни произносить тосты, ни заглядывать в будущее. В тех землях придерживались собственного лунного календаря, и лишь немногие посвященные знали, что наступающий год – тысяча восемьсот первый. Для большинства жителей Японских островов шел двенадцатый год Кансэй – и было это вовсе не начало эпохи, а ее середина. Пока мощная волна революций перекатывалась от одного государства Атлантического региона к другому, далекая от всех потрясений Япония, напротив, мирно плыла по волнам, пожалуй, самого спокойного времени своей великой истории. Прошло почти двести лет с тех пор, как в стране кто-то воевал. В течение этих двух веков – пока Европу раздирали кровавые религиозные конфликты; пока в Китае успела рухнуть династия Мин и отзвуки ее падения пронеслись по всему Азиатскому материку; пока монархи разных стран всходили на эшафоты; пока на карте мира появлялись новые государства; пока возникали и распадались великие морские империи – в Японии продолжалась эпоха мира и спокойствия. И казалось, ей не будет конца.

Первое января 1801 года в большинстве западных стран отмечалось как праздник, а в Японии то был самый обыкновенный день середины зимы – семнадцатое число одиннадцатого месяца. Элегантные горожанки щеголяли в многослойных стеганых одеждах. Дозорные высматривали, не вспыхнет ли где пожар. Уличные торговцы продавали с лотков печеный сладкий картофель. Сельские жители латали крыши, плели веревки, ухаживали за зимними посевами зелени и редиса. Закончился сезон сбора урожая, наступала пора расчетов – и японцев беспокоило лишь, смогут ли они заплатить подати. Для этой цели крестьяне складывали в горах древесину, а на побережье заполняли бочки сухими водорослями; в хозяйстве всегда имелись запасы соевых бобов и риса. Некоторые крестьяне, у кого водились монеты, расплачивались ими. Подати взимались с любого, даже самого мелкого, селения в каждой из шестидесяти шести японских провинций – их взыскивали в пользу как местного землевладельца, так и сегуна. Сегун Токугава Иэнари управлял всей страной из своего замка, находившегося в столице Эдо. То был большой густонаселенный город, в котором проживало более миллиона человек[7].

Зимой, в самую темную ее пору, когда на Западе вовсю праздновали Новый год, в Японии выписывали к оплате десятки тысяч налоговых счетов. На каждый документ ставилась печать, тушью и кисточкой срисовывались с него множество копий, во все концы страны посылались гонцы, вручавшие эти счета людям с натруженными, мозолистыми руками. Один из таких счетов оказался в доме буддийского священнослужителя Эмона[8], жившего в деревне Исигами, находившейся во многих днях пути от шумного Эдо с его богатыми домами и театрами кабуки. Маленький храм, в котором служил Эмон, стоял у подножия крутых гор в провинции Этиго – в самом сердце японской местности, где за долгие зимние месяцы выпадает больше всего снега[9]. Вот и сейчас в этом краю луговых трав, рисовых полей и деревянных домов с соломенными крышами зима вошла в полную силу. Соседи Эмона уже отремонтировали плетеные соломенные сапоги и снегоступы[10], укрепили кровельные перекрытия, укутали капризные растения плотными плетеными циновками, а окна завесили тростниковыми ковриками[11]. К одиннадцатому месяцу землю укрывал толстый слой снега, с каждым днем становившийся все выше. Временами поднимался сильный ветер, он еще больше заваливал поля снегом, нагромождал сугробы, заметал пересекавшие деревню извилистые тропинки и узкие каналы[12], делая их невидимыми для глаз.