class="a">[3], – произнес Ричард. Он сидел в самом большом кресле, как на троне, вытянув длинные ноги и поставив пятки на каминную решетку. Три года в роли королей и завоевателей научили его сидеть так на любом стуле, на сцене или вне ее. – А к восьми часам нам должно стать бессмертными.

Он со стуком захлопнул книгу.

Мередит, свернувшаяся по-кошачьи в углу дивана (в другом, как пес, развалился я), потеребила прядь длинных темно-рыжих волос и спросила:

– Ты куда?

Ричард: «Устав от дел, спешу скорей в кровать…»[4]

Филиппа: Не начинай.

Ричард: Рано вставать, все дела.

Александр: Можно подумать, он волнуется.

Рен, сидевшая по-турецки на подушке у огня и не замечавшая, что вокруг нее идет перепалка, сказала:

– Все выбрали фрагменты? Я никак не решу.

Я: Может, Изабеллу? Изабелла у тебя безупречная.

Мередит: «Мера» – это комедия, бестолочь. Мы прослушиваемся для «Цезаря».

– Не понимаю, зачем нам вообще прослушивания. – Александр, скрючившийся над столом в темной глубине зала, потянулся к бутылке скотча, которая стояла у его локтя. Налил себе, выпил залпом и сморщился, глядя на нас. – Я бы раскидал всю эту хрень хоть сейчас.

– Как? – спросил я. – Я сроду не знаю, кем окажусь.

– Это потому что тебе дают роль в последнюю очередь, – сказал Ричард. – Что останется, то и дадут.

Мередит цокнула языком:

– Кто мы сегодня? Ричард или Дик собачий?

– Плюнь на него, Оливер, – сказал Джеймс.

Он сидел один, в самом дальнем углу, не желая отрываться от своего блокнота. На нашем курсе он всегда занимался серьезнее всех, что (возможно) объясняло, почему он был среди нас лучшим актером и (без сомнения) почему его никто за это не презирал.

– Вот. – Александр вытащил из кармана несколько свернутых трубочкой десяток и пересчитал их, разложив на столе. – Здесь пятьдесят долларов.

– За что? – спросила Мередит. – Хочешь приватный танец?

– А ты что, тренируешься для будущей карьеры?

– В жопу меня поцелуй.

– Попроси как следует.

– За что пятьдесят долларов? – спросил я, чтобы их перебить.

Из нас семерых Мередит и Александр ругались больше всех, и пересквернословить другого было для них обоих предметом какой-то извращенной гордости. Дай им волю, они всю ночь не остановятся.

Александр постучал по десяткам длинным пальцем.

– Спорю на пятьдесят долларов, что прямо сейчас перечислю распределение и не ошибусь.

Мы впятером с любопытством переглянулись; Рен по-прежнему хмурилась, глядя в камин.

– Ладно, давайте послушаем, – с усталым вздохом произнесла Филиппа, будто ее одолело любопытство.

Александр откинул с лица непослушные черные кудри и начал:

– Ну, Цезарем явно будет Ричард.

– Потому что мы все втайне хотим его убить? – спросил Джеймс.

Ричард поднял бровь.

– Et tu, Bruté?

– Sic semper tyrannis, – ответил Джеймс, чиркнув ручкой по горлу, как кинжалом. Так всегда тиранам.

Александр указал на одного, потом на другого.

– Именно, – сказал он. – Джеймс будет Брутом, потому что он всегда играет хороших, а я – Кассием, потому что всегда играю плохих. Ричард и Рен не могут быть мужем и женой, это был бы изврат, так что она будет Порцией, Мередит – Кальпурнией, а тебе, Пип, опять в травести.

Филиппе, которой роль подобрать было труднее, чем Мередит (femme fatale) или Рен (ingénue), вечно приходилось переодеваться мужчиной, когда у нас кончались годные женские роли – что в шекспировском театре бывает часто.

– Убейте меня, – сказала она.

– Погоди, – вмешался я, наглядно подтверждая гипотезу Ричарда о том, что я в процессе распределения ролей вечно остаюсь невостребованным, – а я тогда кто?

Александр осмотрел меня, прищурившись, провел языком по зубам.

– Скорее всего, Октавий, – постановил он. – Антонием тебя не назначат – не обижайся, но ты просто недостаточно заметен. Им будет этот, невыносимый, с третьего курса, как его?

Филиппа: Ричард Второй?

Ричард: Обхохочешься. Нет, Колин Хайленд.

– Потрясающе. – Я уставился в текст «Перикла», который просматривал, наверное, раз в сотый. Таланта у меня было вдвое меньше, чем у любого из них, и я, казалось, был обречен вечно играть второстепенную роль в чьей-то чужой истории. Сколько раз я спрашивал себя, искусство ли подражает жизни, или все совсем наоборот.

Александр: Пятьдесят баксов на то, что распределение будет именно таким. Забьемся?

Мередит: Нет.

Александр: Почему?

Филиппа: Потому что так все и будет.

Ричард со смешком поднялся из кресла.

– Будем надеяться.

Он направился к двери, по дороге потянулся и ущипнул Джеймса за щеку:

– Покойной ночи, милый принц…

Джеймс отбил руку Ричарда блокнотом и снова нарочито за ним спрятался. Мередит, эхом отозвавшись на смех Ричарда, произнесла:

– Ты, когда в сердцах, горячее всех в Италии![5]

– Чума на оба ваши дома, – пробормотал Джеймс.

Мередит потянулась – с тихим многообещающим стоном – и оторвалась от дивана.

– В постельку? – спросил Ричард.

– Да. После того, что сказал Александр, всякая работа лишена смысла.

Книги она так и оставила разбросанными на низком столике у камина, а рядом с ними пустой винный бокал с полумесяцем помады у ободка.

– Доброй ночи, – сказала она, ни к кому не обращаясь. – Бог в помощь.

Они вдвоем растворились в коридоре.

Я потер глаза, которые уже горели от многочасового чтения. Рен швырнула книгу за спину, через голову, и я вздрогнул, когда та шлепнулась на диван рядом со мной.

Рен: К черту всё.

Александр: Вот это боевой дух.

Рен: Просто прочту Изабеллу.

Филиппа: Просто иди спать.

Рен медленно встала, промаргивая отпечаток огня на сетчатке.

– Наверное, всю ночь буду лежать и повторять монолог, – сказала она.

– Пойдем покурим? – Александр (опять) допил виски и скручивал на столе косяк. – Может помочь расслабиться.

– Нет, спасибо, – ответила Рен, выходя в коридор. – Спокойной ночи.

– Как хочешь. – Александр зачесал волосы назад, воткнул косяк в угол рта. – Оливер?

– Если я помогу тебе его скурить, завтра проснусь без голоса.

– Пип?

Филиппа подняла очки на темя и мягко откашлялась, пробуя горло.

– Господи, как ты дурно на меня влияешь, – сказала она. – Ладно, давай.

Он кивнул, уже на полпути из зала, руки в карманы. Я посмотрел им вслед, немного завидуя, потом снова привалился к подлокотнику дивана. Я пытался сосредоточиться на тексте, в котором было такое количество пометок, что он почти уже не читался.

Перикл: Прощай, Антиохия! Я узнал,

Что люди, не стыдящиеся дел

Черней, чем ночь, из кожи лезут вон,

Чтоб доступ к ним был свету прегражден.

Виною порождается вина.

Как дым с огнем, кровь с похотью дружна[6].

Я вполголоса пробормотал последние две строки. Я знал их наизусть, знал уже не первый месяц, но меня все равно грыз страх