не проронив ни слова с того момента, когда они покинули квартиру и приехали на кладбище. Ему, безусловно, было жаль старика, и того, что с ним произошло, и хоть он не питал к нему каких-либо родственных чувств и в целом особой приязни, поддерживал Юлю, потому что в первую очередь переживал о ее моральном состоянии и душевном благополучии. Большего он себе позволить не мог: человек ушел, а вместе с ним и проблемы, и ссоры, и переживания, связанные с необходимостью его постоянной опеки, так или иначе мешавшие ему наслаждаться жизнью с женой и подрастающим сынишкой. Его хладнокровное отношение ко всему этому определялось его личным ранним уходом из-под родительского крыла, а потому считал, что всем людям, достигшим зрелости, просто необходимо как можно скорее избавляться от надоедливых и вечно зудящих предков со своими поучениями и наставлениями о том, как следует жить.

Дождь все громче стучал по зонтам, заглушая все остальные звуки вокруг. А когда на общем фоне всего происходящего появилась Таня, все вообще забыли про вторую дочку умершего, которая тут же подбежала к ним, бесцеремонно растолкала подруг в стороны и повисла у сестры на шее, продолжая безутешно рыдать и сбивчиво говорить, захлебываясь слезами:

— Ты говорила мне, Юля… Вы… вы все мне говорили, а я не… прости, теперь он… Я не знала, что все так может обернуться. Это я виновата. Прости меня, прости за мою глупость.

Юля через плечо младшей сестры вперила холодный взгляд в Таню, показывая, насколько ей безразличны сейчас все эти причитания и мольбы.

Тане стало не по себе. Издали все это выглядело как в немом кино, но теперь ей почему-то стало искренне жаль девушку, ведь она, какой бы непутевой дочерью не являлась, все же тоже потеряла отца, а это не может не причинять боли. Кто-то любит своих родителей больше, кто-то меньше, но в любом случае это утрата, которую ничем не восполнить, пусть и понимание этого может прийти гораздо позднее, нежели должно было.

Она прикоснулась к плечу рыдающей на Юлиной груди девушки, но та резко одернула ее руку, попросив не трогать ее. На этом моменте даже Юля сдала позиции и, сменив на лице равнодушие и непроницаемость состраданием, то ли все же восприняв ее боль как настоящую, то ли выступив в защиту подруги, постаралась успокоить сестру:

— Анют, не надо так. Сделанного не вернуть, а ошиблись мы обе.

— Ты-то где…?

— Ань…

После этих слов девушку будто бы подменили. Она получила порцию утешения, к тому же вину, по ее мнению, возложенную на нее, только что поделили надвое, отчего, видимо, ей резко стало гораздо легче.

— А знаешь, я ведь изменюсь, я займусь собой, правда. Обещаю тебе!

Она теперь по-соловьиному заглядывала сестре в глаза, выжидая позитивной оценки ее словам. И Юля не преминула посмотреть в ответ, выискивая привычные оттенки обмана, которыми она всегда наполняла свои подобные громкие выражения. Но в этот раз ее взгляд не казался ни хитрым, ни лукавым. Неужто правду говорит, подумала она, хотя сказала совсем другое, будто бы ситуации для обсуждения этой темы больше никогда и не представится:

— И с чего планируешь начать? Что-то…

— Пилатес! — с веселым восторгом пропела Аня, словно вовсе никакого траурного настроения и не было минуту назад. — И Диму я бросила уже. Сказала ему, что он отравлял мне жизнь, что из-за него я стала такой. А он… знаешь, как он отреагировал? Он послал меня, сел в машину и уехал, прикинь! Так ему и надо, козел!

— Что ж, — произнесла Юля, слабо искривив губы в подобии улыбки и пропустив мимо ушей все, что было после слова «пилатес», — удачи тебе в этом.

Только сейчас Аня заметила, с каким вниманием на нее смотрят три пары глаз, не считая сестринских: Таня, Артем и Никита молча и недвижимо, будто бы их здесь и не было, наблюдали за всем происходящим, чем и смутили ее, отчего она нелепо начала озираться по сторонам и искать возможности обойти образовавшуюся рядом с ними большую рыжую лужу.

— Я позвоню тебе, ладно? — Махнув рукой, она выпрыгнула на скользкий дерн и убежала, не дожидаясь ответа сестры. А Юля и не собиралась отвечать.

Глава 2. Осознание

Следующие дни после похорон отца Юля пыталась прийти в себя, молчаливо и упорно стараясь вернуться в привычное жизненное русло: пускай и одной рукой, но не менее хорошо заботиться о своих любимых, готовя им разнообразные и вкусные обеды, наводить порядок и облагораживать квартиру, устраивать приятные атмосферные вечера за просмотром добрых семейных фильмов и поеданием мороженого или попкорна в шоколадной стружке. Но все это давалось ей крайне тяжело. Она еще задолго до всех этих событий хорошо понимала, что тот самый день однажды настанет, хотела быть к нему готовой, думала, что уже готова. Но потеря последнего родителя, как бы человек четко не осознавал приближение этого, всегда выбивает почву из-под ног. Точно представить и предугадать все свои возможные ощущения, предвидеть последствия для себя, что влекут за собой трудности для близкого окружения, имея в виду мужа и сына, подругу, возвращение на работу и прочее — невозможно. Всегда что-то будет напоминать, больно колоть, а то и ударять, отражаясь на существующих взаимоотношениях. Да, все это можно понять, можно попытаться забыть, отвлечься на что-то другое, но нельзя полностью изжить и вытеснить из воспоминаний, особенно если они тесно переплетены с виной за случившееся, ведь как мать, так и отец даются всего один раз, и каждый из них безгранично дорог и любим по-своему, пусть и в некоторых случаях эта любовь где-то глубоко в сердце и не имеет возможности или желания выйти наружу.

Именно эти мысли кружились в ее голове этим, четвертым после траурной даты утром, цифры которой не нарочно врезались и отпечатались в памяти, оставив рваный шрам как от тупого ножа: 11.08.21. Теперь по непонятным ей причинам все происходящее в ее жизни имело отсчет конкретно с этого дня.

Но надо жить дальше.

Плечо еще достаточно сильно ныло, в особенности если приходилось поднимать что-то тяжелее бутылки с водой, из которой она поливала горшки с заказанными доставкой на дом комнатными белыми и розовыми гортензиями — единственными цветами, способными ей доставлять хоть какое-то эстетическое наслаждение; если не считать сирени, упорно отказывающейся жить на балконе, пускай и в таком же большом, похожем на настоящую клумбу горшке, длиной и шириной занимавшему практически весь подоконник. К тому же, она отцвела еще в