Печка звякнула и выплюнула упаковку с завтраком.

Теперь я размышлял о том — я намазал тост, бросил на него тонко нарезанную ветчину и «Велвиту», сдобрил из маленького пакетика А-1 и кинул все это себе на тарелку, — я размышлял о том, кто кроме меня, нескольких клерков в Контеке и самого Джефри Ифвина знал, что я подал заявку в Контек и собирался сегодня пойти на собеседование. И чем больше я размышлял, тем загадочнее казалось все происходящее. Может, кто-то очень зол на Ифвина? Или, может, в Контеке не хотят брать меня на работу? Но Ифвин всего-навсего предложил мне должность «личного статистика» (что бы это ни было), и я не понимал, как это могло кому-нибудь помешать настолько, чтобы посылать мне подобную записку.

«Оувасиз тайме», как водится, пребывала в блаженном неведении по поводу настоящих новостей, зато изобиловала комментариями на темы, которые не представляли ни малейшего интереса. Я, как водится, жевал сандвич, попутно получая наслаждение от чтения о проблемах занятия физкультурой в школах, полицейского отчета о поимке и обезвреживании психа, посылавшего по электронной почте непристойные письма футболисткам, о политике конвертирования недоиспользованного курса на гольф в более общую зону отдыха на свежем воздухе; и обо всем прочем — словом, о том, что напоминало мне, почему я предпочитаю жить в Новой Зеландии, стране, у которой «истории не больше, чем нужно», как я любил говорить друзьям-эмигрантам.

Последний кусок сандвича провалился в желудок как раз тогда, когда я созерцал подборку писем редактору по поводу закрытия последней христианской церкви в черте города. Несколько оставшихся прихожан неделю назад написали письмо, грозя всем адским пламенем. Это разбудило у новозеландцев чувство юмора (как всегда, действовала излишняя серьезность), и теперь письма, полные сарказма и насмешек, валили валом. Я помедлил, размышляя, что мне больше по душе: фраза «раввин на палке», конечно, хороша, но предложение «относиться ко всем церковным собраниям с афродизиаком» вызывало ассоциации поинтереснее.

Я перескочил на спортивную страничку, минуя письма, которые, как обычно, были полны злобы, и позволил себе постыдно пропустить страницу об искусстве. Я знал, что на самом деле должен бы лучше разбираться в искусстве — в конце концов, это единственная область, где американцы были самими собой, — но год от года мне становилось все труднее мириться с этим. Практически все, что делалось сейчас, казалось не более чем римейком творений вековой давности.

Я взглянул на часы: оставалось еще немного времени, но заняться было уже нечем. После столь долгого перерыва к прыжку следует подготовиться более тщательно. Я убедился, что на кухне все выключено, надел ветровку, вынес багаж, запер дверь и побрел вниз по дорожке.

Странная мысль внезапно пришла в голову: зачем мне эта подъездная дорожка? Машины у меня нет, как и у всех, кого я знаю. В Окленде не больше сотни машин, принадлежащих эмигрантам, и все они — только для торжественных мероприятий. Машины есть лишь у членов правительства и пары-тройки богачей. Но зачем тогда подъездные дорожки? А дорожки есть у всех. Конечно, всякий бы мне сказал, что это — национальная американская традиция, часть нашего самосознания. Да — но когда началась оккупация, только у одного из трех американцев была своя машина. А мажет, спастись удалось лишь финансовым воротилам да солдатам, которые в то время проходили службу за границей?

Мне было о чем подумать в ожидании такси. Чемодан стоял рядом на обочине. Не то чтобы я нуждался в развлечении — осенний денек выдался отличный, этого было достаточно.

Такси подъехало через пару минут. И его тут же обступили соседские дети, которым представился отличный шанс поиграть в старую добрую игру под названием «смерть такси». Поскольку такси не разрешается двигаться, если перед ним находится объект, имеющий температуру человеческого тела, дети могли остановить машину, прыгая у нее перед носом, а затем брали в плен, взявшись за руки и окружив ее. Я вздохнул, подхватил чемодан и пошел по направлению к машине.

Я слышал, как машина умоляла оставить ее в покое, угрожала, что все запишет, а дети тем временем носились взад-вперед, писали на ней ругательства и рисовали дурацкие картинки. Бедняжки, эти машины запрос раммированы быть учтивыми, они могут произнести только фразу типа: "А теперь, если вы не возражаете, мне придется взять ваш рисунок и передать его руководству в том случае, если вы будете писать плохие слова, хотя я искренне надеюсь, что вы не будете этого делать.

Желаю хорошо провести время".

…. Когда я подошел достаточно близко, дети бросились врассыпную. В детстве я и сам частенько развлекался подобным образом, к тому же я не очень торопился, поэтому не слишком разозлился на них. Я просто хотел сесть в свою машину и испытывал недовольство из-за того, что пришлось пройти лишних сорок ярдов, чтобы добраться до нее.

— Вы мистер Лайл Перипат, сэр? Если это вы, должен ли я доставить вас на прыжковый катер, сэр? — жалобно спросил автомат, когда я приблизился.

— Да и да, — ответил я. — Два чемодана положишь в багажник.

Машина с громким хлопком открылась и спросила:

— Использовать лифт, сэр?

— Нет необходимости, — сказал я и с размаху швырнул внутрь компьютер и чемодан.

— Сэр, — добавила машина, — ваш дом сообщает, что, возможно, вы поставили термостат на более высокую температуру, чем это необходимо в ваше отсутствие.

Сэр, ваш корабль подтвердил, что вы не вернете свой прыжковый катер раньше воскресного вечера, сэр. Сэр, позволите ли вы дому, сэр, понизить температуру термостата и таким образом сберечь ваши деньги и государственное горючее, сэр?

Я вошел в открытую боковую дверцу для пассажиров и ответил:

— Да, понизь, конечно. Дом хочет что-нибудь сказать, прежде чем я уеду?

— Нет, сэр, кроме того, что он желает вам удачного полета, сэр.

— Хороший дом. Я ценю его вдумчивое и учтивое отношение и усердие.

Машина, конечно же, передаст дому мои слова, а это важно. Довольно странно, но прошло целых тридцать лет после появления автоматических домов, а многие люди до сих пор так и не научились вежливо разговаривать с ними и делать им комплименты. И такие люди жили в холодных, небрежных и безразличных домах. Это было бессмысленно, потому что ничего не стоит получить уютный дом — немного вежливости и доброты, несколько поздравлений с удачно выполненной работой, и дом будет учиться намного быстрее и станет делать все возможное, чтобы угодить вам.

Машина тихонько затворила за мной дверцу и спросила:

— Сэр, вам удобно, сэр? Сэр, могу ли я начать движение, сэр?

— Да и да, — ответил я.

Машина рванула с обочины и, мягко набирая скорость, двинулась по направлению к оживленному перекрестку. Теперь в салоне был пассажир, и дети не будут приставать к ней: машины, как и все роботы, запрограммированы не причинять вреда людям, чего нельзя сказать о пассажирах.