на зиму ягод, грибов, дров, охота и рыбалка. Был он крепким, жилистым, складным. Суровость пронзительных синих глаз несколько сглаживалась задорным кучерявым чубчиком. С первых минут общения у собеседников непроизвольно возникала уверенность, что перед ними «свой» надежный человек. А для Валентина «своими» были все советские люди.

На войне артиллеристы гораздо чаще держали в руках лопату, чем снаряд. Интеллектуальная часть службы по определению выгодного расположения орудия, секторов обстрела, расстояний до рубежей поражения у опытных бойцов проходила быстро и незаметно не только для стороннего человека, но и для самого расчета. А вот работа лопатой по рытью капониров, окопов и мест складирования боекомплекта, и топором — для обеспечения маскировки, погрузка и разгрузка снарядов, чистка орудия и личного оружия, дублирование всего этого при подготовке запасных позиций, а если хватало времени, то и строительство ложных — это и есть сущность службы артиллеристов во время войны.

Самое яркое воспоминание за период обучения никак с боевой подготовкой связано не было. В Алма-Ате знаменитый режиссер Александров снимал «Ивана Грозного». На роли опричников задействовали курсантов артиллерийской школы, среди которых был и Валентин. Правнучки и в шутку, и всерьез гордятся, что прадедушка «между боями» выбрал момент, чтобы внести «весомый вклад в создание классики отечественного кинематографа». Правда, все их попытки, даже с использованием компьютерных технологий, отыскать среди массовки своего прадедушку успехом не увенчались.

Но самые приятные воспоминания сохранились от двух недель службы в Узбекистане. По всей видимости, командование решило перед отправкой на фронт позволить молодым солдатам немного отдохнуть. Каждый день после необременительной строевой подготовки их задействовали в охране садов. И в 95-летнем возрасте Валентин отчетливо помнил, как ошеломленно смотрели его земляки-сибиряки на роскошные абрикосы, персики, инжир, которые прежде они видели только на картинках. Даже привычные яблоки и груши радовали глаз своим разнообразием и, конечно, дивным ароматом и сладостью. Они и не подозревали, как много существует сортов винограда, какими божественно вкусными бывают дыни. Погода тоже радовала. Зной уже исчез, теплый ветерок расслаблял, настраивал на ленивую истому. Этот отрезок службы долго еще оставался в сладких снах, и когда они мчались в теплушках на запад, и на фронте в ночи затишья.

Летом просыпаться было значительно хуже. Зимой ночь не сразу позволяла увидеть себя беспомощно распластавшимся поперек кровати. Переход от сна к яви проходил постепенно, иногда позволяя надеяться, что это просто продолжаются ночные фантазии. А в июне уже в 4 часа солнце беспощадно вырывало Валентина из мягких объятий Морфея и не оставляло ни одного шанса на побег, ни малейшей надежды вновь распоряжаться своими ногами.

Он вспоминал, как любил встречать рассветы в горах недалеко от станции Чокпар, куда он приехал с молодой черноглазой красавицей женой помогать осваивать целину. Ноги после ранения уже выдерживали и поездки на охоту на мотоцикле, и лазание по горам в поисках диких баранов (архаров) и козлов (тээке). Молодость и желание доказать самому себе и врачам, что он не инвалид, его настырность сделали свое дело — про костыли он уже забыл.

О первой сразу после ранения встрече с врачами в памяти сохранились лишь фрагменты. На операционном столе он услышал разговоры хирургов, которые будничными усталыми голосами обсуждали, как отрезать ноги — по колени или, в надежде предотвратить сепсис, «по самое не могу».

Валентин уже видел на станциях безногих инвалидов, передвигавшихся на поддонах с шарикоподшипниками вместо колес. Ранение он получил на третий день после того, как ему исполнилось восемнадцать, жизнь впереди казалась бескрайней и радостной. И вдруг… Представив себя одним из обезноженных калек, вымаливающих банку тушенки или денег на выпивку, понял, что жизнь заканчивается. Ощущение безысходности, ужас и отчаяние неожиданно придали ему силы, и он стал изо всех сил кричать, требуя не отрезать ему ноги. Угрожал, что пристрелит себя, убьет врачей. Конечно, сделать он ничего не мог, так как был крепко прибинтован к столу. И угроз его врачи, разумеется, не испугались. Им и не с таким приходилось сталкиваться, привыкли. Один из них сказал, что в любом случае шансов избежать сепсиса практически нет, и будет лучше, если развязка наступит быстрее. Обращаясь к Валентину, добавил: «Не ори, не станем мы этот фарш отрезать. Крупные осколки удалим, а дальше… если верующий — молись, если неверующий — надейся на чудо и сибирскую живучесть. На войне всякое случается, бывает даже самое невероятное. Мы сделаем все, что можем, а ты постарайся совершить невозможное».

Дальше память сохранила операции в санитарном поезде, уходившем от фронта все дальше на Восток, в военных госпиталях на станции Бологое в Тверской области, затем в Вологде. Списали его из армии через полгода, «подарили» костыли и инвалидность.

По возвращении в Алма-Ату он пошел устраиваться в колхоз пасти скот. На него посмотрели, как на сумасшедшего — чабан на костылях? А он опять своего добился. Полтора года мучительной непрерывной боли от растертых до крови рук, от ран на ногах, которые с утра начинали почти сразу ныть, затем разливались обжигающими углями по всему телу, а потом теряли чувствительность, завершились победой. Валентин выбросил костыли, переехал во Фрунзе, где устроился на завод, даже не упомянув, что является инвалидом.

И стал, как и все советские люди, радоваться послевоенной жизни. Однако война постоянно напоминала о себе — 40 лет его ноги упрямо освобождались от мелких осколков. Время от времени, надевая брюки или проводя мочалкой по ногам, он ощущал резкие уколы. Кожа приподнималась над острием выходящей наружу стали, затем чернела, появлялась кровь. Приходилось, как шутили хирурги, делать косметические операции, удаляя микроиголки. Но тринадцать осколков крупповской стали и по сей день остались в глубине кости правой ноги. На рентгене они выглядели свернувшимися в спираль ядовитыми змейками. В конце концов, это немецкое железо своего все-таки добилось. К 90-летию Валентину стало все труднее передвигаться. А в 93 года осколки уже не позволили ему вставать с кровати, как будто впившись в нее своими спиралями.

Иногда воспоминания одолевали Валентина и днем. Телевизор он смотреть не любил — раздражала назойливая реклама. Но газеты читал регулярно. Впрочем, современная пресса ему, мягко говоря, тоже не нравилась — слишком много нытья и жалоб и почти нет предложений, как все исправить. Валентин искренне недоумевал, почему чрезвычайно редко пишут о людях, которые работают добросовестно, с душой, почему не превозносят результаты их труда, не призывают следовать их примеру. И дело не только в том, что исчез лозунг «Слава труду». Исчезло само понятие о бескорыстном труде на благо