дворе и в обществе. Слухи винили царицу: дескать, это она уговорила мягкосердечного супруга не спешить с объявлением Михаила цесаревичем. Зачем спешить? Ночные молитвы, даст Бог, принесут свои плоды, и Аликс, находясь в детородном возрасте, перестанет рожать дочерей и наконец-то произведет на свет долгожданного мальчика-цесаревича, который по всем канонам наследует отцовский трон.

Оглашению манифеста предшествовали траурные дни, наполненные печалью и хлопотами, связанными с подготовкой к высочайшему погребению, – две недели, отделившие трагедию на Кавказе от похорон в Петропавловском соборе. Из дворца в Абастумани тело Георгия было перевезено в похоронной карете на станцию Боржом, а оттуда по железной дороге – в Батум. Там, в порту, ждал броненосец «Георгий Победоносец», который, приняв на борт гроб с покойным цесаревичем, вышел в море и взял курс на Новороссийск. На морском маршруте и броненосце организаторы церемонии остановились не случайно: наследник, всем прочим парадным мундирам русской армии предпочитавший черный морской, был с малых лет причислен к почетному командованию военным флотом.

На борту «Георгия Победоносца» тело сына встретила мать – вдовствующая императрица Мария Федоровна, сестры Ксения и Ольга и брат Михаил. Горе сплачивает людей крепче, чем радость, радость размывает очертанья мира – это еще Екклесиаст, царь мудрецов, засвидетельствовал, и за три тысячи лет никто так и не смог его опровергнуть.

Вечером, когда солнце утонуло за горизонтом, Семья собралась в кают-компании за капитанским столом. Разговор не клеился. Каждый вглядывался в свое будущее, как в бездонный колодец, всплывали и воспоминания, заслоняя собой нынешнюю горькую ситуацию. Мария Федоровна молча позвякивала серебряной ложечкой о стенки чайной чашки датского фарфора с синим орнаментом, сестры невпопад перебрасывались репликами: «А помнишь, в прошлом году… Господи, Боже, как же это?!.» – и подносили надушенные батистовые платочки к лицу. Михаил, глядя на потемневшее лицо матери, размышлял о безжалостной поганой болезни, убившей Джорджи. Дворцовое детство ему вдруг вспоминалось, спартанское, по настоянию родителей призванное закалить тело и дух царевичей: краткий сон на походной узкой кровати, на волосяном матрасике, овсяная каша на воде с ломтем черного хлеба на завтрак, многочасовая изнуряющая учеба – военные дисциплины, Закон Божий, иностранные языки, рисование с натуры, математика, история с географией… И так каждый день, с шести утра до шести вечера. И наказания за отлынивание и нерадение. Хорошо хоть порку отменили при дедушке Николае. А что, собственно, дает знание четырех языков, умение фехтовать? Вот пришла к Джорджи смерть и увела его, как любого простого смертного.

– Теперь ты у нас первый в роду, – сказала Мария Федоровна, глядя на Михаила горящими сухими глазами. – Теперь ты, Флоппи.

Флоппи – так, на английский манер, звали Мишу в домашнем кругу, среди своих, за привычку плюхаться в первое попавшееся кресло и удобно вытягивать непомерно длинные ноги перед собой. Джорджи не уступал брату, был такой же длинный, верста коломенская, – в Петра Первого и в Николая Первого; рядом с рослыми братьями Ники выглядел коротышкой, и это его огорчало.

– Ники, мама, – без нажима поправил Михаил. – Он, разумеется, первый. Не я.

– Он наверху, мальчик, – назидательно произнесла вдовствующая императрица. – Он не в счет. Ты за ним.

Михаил, соглашаясь, чуть заметно кивнул, и в кивке этом улавливалось безразличие. Да, не в счет. Да, за ним. Хорошо, что Ники не слышит этот разговор: он бы ему не понравился.

«Как, однако же, нелепо пролегают линии судеб! – рассуждал про себя Михаил, опершись локтями о лакированную дубовую столешницу и опустив подбородок в сцепленные замком ладони. – Как прихотливо и капризно! Джорджи не дожил и до тридцати – и вот его нет, он больше не существует в этом мире. Справедливо ли это? Или такого понятия, как справедливость, нет в природе, оно придумано людьми для собственного удобства? Джорджи мог бы управлять Россией, он был пригоден для этого более, чем Ники, более, чем кто-либо другой, – но его больше нет, он приближается к темному зеву Петропавловского собора, и История провожает его бесчувственным стеклянным взором. История! Люди ее творят, или пишут и переписывают историки, а потомки из будущего перекраивают для своих нужд и по своим меркам? История столь же податлива и аморфна, – сидя против окаменевшей от горя матери, размышлял Михаил, – как сырая глина в руках гончара. О прошлом мы почти ничего не знаем достоверно, а о будущем вовсе не знаем ничего; это наша роль, которую мы, все до единого, послушно играем по нотам, заданным Главным дирижером, – от Ники в его царском кабинете в Зимнем дворце до дворцового истопника в темной котельной. История течет сама по себе, а мы исправно делаем вид, что направляем ее ход: истопник – подкидывая уголь с лопаты в топку, монарх – подписывая манифест за царским столом. А конец один для всех: для истопника – кладбищенский погост, для Семьи – петропавловская усыпальница. Суть одна, декор разный».

Михаил поднялся из-за стола и, неслышно ступая, вышел из кают-компании. Теплая летняя ночь обволакивала броненосец, вода, рассекаемая острым форштевнем, беззвучно скользила вдоль серых бортов, палуба слегка дрожала от мощных машин в утробе корабля.

Михаил прошел на корму и, прислонясь к бортику, стал всматриваться в темноту. Ничего не было видно по сторонам – ни линии берега, ни огней в море. История! Когда-нибудь найдутся изыскатели, которые станут доказывать причинно-следственную связь между смертью великого князя Георгия и тем, что его тело доставил в Новороссийск именно «Георгий Победоносец», а не какой-то другой корабль. Это не просто совпадение имен! Нет, господа, вовсе не совпадение, а глубоко продуманный акт – знак особенного почитания ушедшего! Как будто это имеет хоть какое-то значение – и для истории, и для Семьи, и тем более для покойного…

С такими мыслями стоя у бортика, Михаил вдруг почувствовал, что кто-то подошел к нему и остановился чуть позади. Он обернулся, не снимая рук с поручней, и увидел матроса в рабочей робе, своего, наверное, сверстника – лет двадцати или чуть больше, с голубыми горошинками глаз на круглом лице.

– Ты кто? – спросил Михаил.

– Матрос второго класса Соловьев Федор, – доложился матрос. – Разрешите, ваше высочество, тут постоять?

– Стой, – сказал Михаил. На душе у него потеплело оттого, что он в этой тьме кромешной вдруг оказался не один-одинешенек, а с каким-то, пусть и незнакомым ему, человеком.

– А я подойти решился, – сказал матрос Федор, – потому что другой такой случай во всю жизнь, может, не представится. А теперь я всем своим расскажу – никто не поверит!

– Ты сам откуда? – спросил Михаил.

– С Тамбовщины, – охотно ответил матрос. – Деревня Белый Яр. Оттуда.

– Хлеб сеете? – продолжал легкий разговор Михаил.

– У отца кузня, – сказал Федор. – Брат ему помогает, а сестры – малолетки еще, в девках.

– Корова есть? – проявил знание крестьянской жизни Михаил.

– Как же без коровы?! – взмахнул руками Федор.

– А сам? – продолжал расспрашивать Михаил. –