Внезапно, что-то пошло не так. То самое выученное ощущение вытянуло Акашу от батареи к противоположной стене. Стоная, он отбежал к кушетке и сел на пол рядом, страшно смотря на предыдущее место обитания. Из одного острова он попал на другой, где ему было ещё страшнее, но тут он, хотя бы, чувствовал, что мог бессмысленно и страшно существовать. Затем моргнул свет, потух. Где-то очень далеко воздух разрезал ритмичный стук: крохотные хлопки. Затем молчание. Люди прижались к стенам, кое-кто начал кричать, кто-то молиться, а кто-то просто смотрел в стену и не мог понять, что мешает его мыслям — они как будто ощущали лёгкое прикосновение жизни снова, и не понимали, что с этим делать, давно разучившись жить. Персонал суетился, что-то происходило. Акаша закрыл глаза.

Когда он их открыл, слева от него, впереди, немного виднелась дыра в неприступной кирпичной стене. Весь коридор затянул густой туман, который вытягивался дырой и простирался в тяжёлую бесконечность. Куда-то делись люди — кроме тех, что лежали под кусками стены, облегчённо лишённые последних крох жизни.

Акаша закричал, а затем больно ударил себя по голове за то, что навредил другим — он точно знал, что это из-за него они лежат, и больше не встанут. Ему казалось, что Бог его наказал и теперь он будет вечно жить, видя только мёртвых, а сам не сможет умереть, потому что уже не знает «как».

Ударившись несколько раз о кушетку, он решил найти нож, чтобы попытаться вскрыть вены — и в этот момент из тумана нерешительно показалась фигура. Гавриил смотрел испуганно, и как будто бы даже что-то воспринимал. Акаша обрадовался знакомой фигуре, и сразу же из его головы исчезла цель — теперь он просто застыл у кушетки и смотрел. Гавриил ломал руки, несколько раз сощурил глаза, пытаясь решить: что же ему делать перед настоящим миром. Затем он неуверенно подошёл к стене, упираясь рукой в торчащие белые кирпичи, и вышел наружу.

— Куда?.. — тихо застыл Акаша, но, увидев, что это не имело никакого смысла, собрался и пошёл следом в гущу серого тумана. Он боязно остановился у самой стены, приподнял руку, коснулся и почувствовал странное тепло. Обрадовавшись, протянул руку и шагнул дальше.

* * *

Ржавым одиноким покрывалом укутало небо. Неясные вереницы дымчатых образов бежали, словно их несло что-то небесное и гнетущее. Солнце печально тянуло свои лучи, пытаясь обогреть брошенную жестокость и невыносимую лёгкость бытия. Пытаясь укутаться и спрятаться от происходящего, светило каждый раз оказывалось нагим и печальным. Оно пыталось цепляться за то, что уже осталось давно позади.

Как солнце смотрело на него, так и Акаша смотрел на тёплое окошко, словно на свою оставленную надежду. Он обнимал лучи, пытаясь стать тем, чего ему самому не хватало — потому что никто больше не думал об этом. Все принимали эту теплоту как обычное, и часто назойливое. Как будто так было всегда — и будет бесконечно долго. И что от этого нельзя отделаться, как нельзя разучиться дышать или быть живым. Правда, насчёт последнего многие бы поспорили — Акаша видел таких людей. Только дышать они не разучились, как отчаянно ни пытались.

Где-то вдалеке хлопало и взрывалось. Где-то не здесь — может быть, этого и не было вовсе.

Акаша поднял руку в потрёпанном халате.

— Почему небо жёлтое? — спросил он, пытаясь послать своё тепло обратно в глубоко задумчивое небо. Ему хотелось поделиться радостью и чувством признательности за то, что у него есть друг.

— Оно лжёт, — тихо сказал рядом стоящий Гавриил, беспокойно перебирающий пальцы. Он хотел провести пальцем по бетонной плите, но расчёты каждый раз показывали, что он не добьётся желаемого результата — и поэтому медлил.

— Зачем же оно так делает? — удивился Акаша.

— Больше ничего нет.

Наконец, Гавриил решился и провёл большим пальцем по тонкому слою пыли, оставив неясную многозначную фигуру рядом с двумя следами от пуль.

— Теперь это будет иметь смысл, — сказал он. — Долго же пришлось тебя ждать. Правда… правда, — с утверждением повторил Гавриил. — Не зря же я вышел. И всё это не зря. Так и было — только не совсем. Я думал: чего же не хватает? Теперь ты завершена, мой ум спокоен.

Отойдя на два шага назад, Гавриил посмотрел на своё творение, отошёл в сторону и сел на пыльную притаившуюся почти истёртую покрышку.

— Всё чувствую, что нужно сделать, — нервно заговорил он, щурясь и сжимая упёртый в ногу кулак. — Что-то. Это надо сделать — чувствую, как будто разорвусь.

Акаша повернулся к своему другу и, пользуясь свободным моментом, нежно погладил травинку, щекотавшую худую бледную ногу.

— Мы пыль. И так нельзя продолжать, — заключил Гавриил. — Когда-то всё было не так. Оно истлело, изжилось, сгнило. Мы кончились, все.

— А что нужно?.. — смущённо спросил Акаша.

— Я… — начал Гавриил, и резко остановился, поднял строго худой длинный палец, пресекая все попытки. Его взгляд как будто погрузили в что-то отвлечённо-далёкое. Как будто он смотрел не сквозь даже пространство, а уже видимую мировую форму — в саму суть. Несколько раз он молча кивнул, через пару минут выдохнул и заключил: — Теперь я понял. Что действительно надо сделать.

После этого уверенно встал. Больше в его худом потрёпанном теле не чувствовалась тревожная тень волнения — как будто в него вставили металлический стержень, и он не согнулся бы, даже если захотел.

— Что нужно сделать? — спросил Акаша.

— Надо разжечь их… Но не здесь, — и пошёл в сторону, вдоль старых бетонных плит.

Смутно ощущая себя и тело — то ли от голода, то ли от изменений в мире — Акаша тяжело встал и будто поплыл следом. Ему было непривычно передвигать задеревенелые негнущиеся ноги. От того, что их как будто никто не чувствовал, ноги хотели согнуться каждый шаг, но преодолевали эту глупую идею, веря, что есть кто-то, кто на них ходит, и двигались дальше.

Акаша перестал ощущать пустое время и тянущееся пространство. Короткие неправильные постукивания, что он мог слышать иногда, быстро тонули в его тягучей памяти — о них напоминали только редкие гильзы, да дыры в потускневших старых стенах и холодной земле.

Иногда они кушали, иногда спали, но чаще брели. Акаша только видел спину своего друга, и радовался этому, как нежному солнцу, даже если оно отдыхало за горизонтом. Иногда он падал на колени возле очередного человека, убитого случайным грустным стечением обстоятельств, и плакал — ему становилось жаль это тело, которое лежит никому ненужное, даже душе, и