не получая ничего или только зелёные листья, желудок давал ему поддерживающее чувство худого бытия.

На одной из улиц мальчик и девочка играли в классики, худо вычертив тонкие линии квадратов на брошенной земле, и были в этом деле непривычными для окружения, как и сам Акаша раньше. Всякое проявление ушедшей жизни казались здесь неуместным и неправильным. Но его, как и любую жизнь, невозможно было уничтожить одним желанием и овеществлённым трудом — поэтому они прыгали по квадратам.

На вид им не хватало ещё развития для школы.

— А что вы здесь делаете? — спросил Акаша, приседая штанами на траву обочины. Обычный его тихий голос в окружающей пустоте казался звенящим. Акаша испугался этого, и хотел уже вставать, чтобы уйти.

— Нам, дядя, мама запретила с чужими говорить, — с жизненным задором ответила девочка, допрыгивая до конца.

Акаша успокоился и решил сидеть дальше. Он сделал над собой усилие, стало жаль брошенную жизнь.

— Так давайте подружимся — и больше не будем чужими сердцами. Меня Акашей зовут.

— Настя, — серьёзно протянула свою ручку девочка. — А это Дима, но он стесняется прыгать и поэтому ничего не скажет. Разве что, если вы не хотите заплакать.

— Заплакать? — удивился Акаша. — Не знаю… Вроде, не хочу. Приятно познакомиться, Настя, — улыбнулся Акаша. — У тебя платье будто горит — хоть и грязное.

— Это потому, что бабушку убили, — нисколько не смущаясь, сказала Настя. — Я расстроилась — и платье тоже.

— У многих людей так, — ответил Акаша, вытирая выступившие слёзы. — А у меня друг есть.

— Его тоже убили? — спросила Настя, забегая на начало дорожки.

— Нет, он устал и не просыпается.

— Тогда его убили. У меня бабушка тоже не проснулась. Они всегда лежат, обманывают, будто спят, а потом не встают.

— Он проснётся, — немного обижаясь, ответил Акаша.

— Хорошо, — ответила Настя.

Смотря на этих детей, Акаша преисполнился горькой печалью и стыд острой иглой воткнулся в сердце. Захотелось сплюнуть это, но, на его жидком небритом грязном лице, выступили раскаянные слёзы.

— Почему вы плачете? — грустно спросил мальчик. — Это из-за вмятины на голове?

— Нет — это от другой злости. Плачу, потому что вы должны быть там, — Акаша, едва сдерживая рыдание, махнул вверх. — А вы… вы здесь…

Нелепым движением Акаша попытался вытереть слёзы, но, на половине пути остановился и пристыдился этому, замер.

— А вы разве не должны были? Вы тоже здесь.

— Не знаю. Но я должен был что-то… — только и ответил Акаша.

Больше они ничего не сказали друг другу, наслаждаясь редкими минутами человеческого сообщества. Через несколько часов дети устали и совсем ушли. Акаша замёрз и поэтому пошёл домой. Хотелось удариться головой о стену, чтобы эти дети чувствовали себя радостно и обрели жизнь. Дома, увидев Гавриила, он, забыв обо всём, молча и нежно прилёг рядом, чтобы погреться, и распрощался со всем миром до завтра.

Пробуждение Гавриила связно разбудило и Акашу. Он тревожно подскочил, ужаленный страхом, и обернулся на шум — увидев живого друга, успокоился и поспешно сел. Гавриил не обратил на эту тревожность никакого внимания. Акаша ничего не говорил — после прошлой активности ему нужно было время восстановиться, и он ушёл в собственную пустоту, бесцельно смотря на разбитое окно.

Просидев несколько часов в беззвучии, Гавриил, наконец, встал и вышел из дома. Акаша окружающими переменами тоже был выдернут из сознания, встал и пошёл следом.

Через час они, наконец, вышли к грунтовой, потерянной временем и городским развитием, дороге на окраине осиротевшего чувствами города. На одной из лавок сидела неглубокая ещё бабушка, состаренная лишь страданием, которому и сейчас предавалась — как последнему, что ещё осталось от её человеческого существа. Её не по погоде тёплые слои одежды, которые всё равно не грели уже худое дряблое тело, почему она уже даже и не тряслась от холода, подчёркивали окружающую скорбь и запустение.

Акаша застыл рядом. Он не знал, что делать с человеком, который ещё был жив. Если бы она была мертва, то он стал оплакивать, а, пока жива и плачет, он лишь смотрел и думал о себе всякие гадости за бездействие.

Гавриил подошёл и твёрдо спросил:

— Женщина, почему ты плачешь?

Женщина убрала руку от лица, но не повернулась.

— Горе у меня… горе…

— Какое? — всё с той же твёрдой строгостью спросил Гавриил.

— Девочка моя… ой, девочка… Пропала… Малышка моя… ноженька моя… Пропала совсем! — и раздалась новой волной сухих рыданий.

— Говори толком, или мы пойдём, и ты будешь плакать одна, пока не умрёшь.

Акаша хотел поправить друга, но, посмотрев на него, сразу же забыл и успокоился. Скорее, он бы поверил, что это бабушка неправильно думает у себя, чем Гавриил.

— Маленькая была совсем… золотинушка моя… Пропала… Десять лет назад пропала…

— Она умерла давно. Иди дальше.

Женщина покачала головой:

— Нет… Если я живу, то и она живёт… Я её под сердцем носила — и запомнила её жизнь, как она стучит…

— Скажи, женщина, если запомнила: почему дети не умирают, когда родители?

— Потому что дети не запоминают нашу жизнь, маленькие — только родители и помнят. Мы умираем, а вы живёте. Вот и моя дочка жива, потому что я живу.

Гавриил махнул рукой на пожилую женщину и пошёл дальше. Акаша поклонился — больше в своих мыслях, чем в реальности — и побежал следом. Женщина сразу же забыла, что кто-то был рядом, и пустилась обратно в увядающую память о своей зрелости, где была дочь и тёплый день.

Яркое солнце, которое, казалось, было повсюду и не создавало тени, припекало лицо. Весь мокрый, Гавриил шёл уверенно и не замечал ничего, кроме своего пункта назначения. Акаше было тяжелее идти, он задыхался, стараясь не умереть от вины и радости жизни, насколько мог. Они не ели уже несколько дней. Насколько помнил Акаша, они почти ничего не пили — он не мог с уверенностью сказать, пил вчера в реальности или только во сне.

Задыхаясь, Акаша подошёл к калитке. Гавриил стоял у зелёных металлических листов: он знал, что нужно туда, но дверь была закрыта — нужно было перелазить два с половиной метра. Гавриил подпрыгнул, хватаясь руками, и с досадой упал вниз — тонкие листы болью впились в потрескавшиеся от сухости и грязи пальцы. Хотелось пить и бросить свои кости здесь, забиться в канаву и больше никуда не идти. Но нужно было идти дальше — больше некому. На него возложили задачу, потому что Он верит в силы Гавриила — поэтому и сам Гавриил будет верить в свои. Гавриил попытался ещё раз прыгнуть,