– …Мишу! Ты не смеешь столь скверно относиться к господину де Молену! Он твой отец!

Так говорила небогато одетая женщина, лицо которой хранило следы былой красоты, своему младшему сыну, пятнадцатилетнему Мишелю де Граммону, хорошо известному в определенных кругах парижского общества забияке, хулигану и бретёру.

– Ма, мой отец на небесах, – мягко отвечал Мишель. – А де Молен – твой муж. Он мне никто.

– Он кормит тебя и всю нашу семью!

– Да уж, кормит… – Мишель пренебрежительно хмыкнул. – Если бы не те продукты, что я достаю, наша семья, – «наша» он сказал с нажимом, – и твой де Молен уже ноги протянули бы с голоду.

«Достаю» было чересчур громко сказано. Хотя значение этого слова близко к правде, ведь нельзя же назвать кражу честной работой.

Родной отец Мишеля, офицер королевской гвардии сьёр Николя Граммон де ля Мот, гасконец, умер от ран три года назад, оставив жену с двумя детьми – сыном и дочерью – почти без средств к существованию, если не считать его мизерной военной пенсии в тридцать ливров[2], которой едва хватало, чтобы кое-как свести концы с концами. Немного погоревав по безвременно усопшему мужу, мать снова вышла замуж, и опять-таки за гвардейского офицера, изрядного кутилу и выпивоху.

Сестра Мишеля, которую звали Колетт, была младше брата на год, и ей уже присматривали добропорядочного, состоятельного жениха. И надо же такому случиться, что новый папаша Мишеля как-то притащил в дом сослуживца-офицера, такого же беспутного гуляку, как и сам, тому попалась на глаза Колетт, и он начал за ней ухаживать. Впрочем, Мишель подозревал, что господин де Молен давно лелеял мысль избавить семью от двух ртов, для начала как можно скорее выдав замуж Колетт, хотя с четырнадцатилетней бесприданницей это дело было нелегким.

Что касается Мишеля, то бравый гвардеец не сомневался, что его пасынок закончит свои дни на Гревской площади, где казнили не только простолюдинов, но и дворян. А если учесть, что прево[3], епископы, капитулы, аббаты и приоры поставили виселицы на Рыночной площади, перекрестке Трауар, Свином рынке, заставе Сержантов, площади Дофин, Кошачьем рынке, возле ворот Боде и Сен-Жак и вообще везде, куда ни пойдешь, то Мишель де Граммон с его проделками, совсем не похожими на детские шалости, обязательно должен был попасть если не в руки правосудия, то в лапы инквизиции точно.

– Мишель, как ты можешь такое говорить… – бедная женщина залилась слезами.

Уж чего-чего, а материнских слез юный забияка не мог выносить. Он выскочил из дома как ошпаренный и, не оглядываясь, побежал вниз по извилистой, как змейка, улице Могильщиков, где стоял их старенький двухэтажный домик, к церкви Сен-Сюльпис. Там, на улице Вьё Коломбье – Старой Голубятни, которая выходила к главному, восточному, фасаду церкви, Мишеля должны были ждать его приятели, такие же сорвиголовы, как и он сам.

Они слонялись там уже добрых полчаса, все сыновья обедневших дворян. Юные задиры отличались от своих сверстников из парижского Двора чудес лишь тем, что имели право носить шпаги и не занимались попрошайничеством. Их одеяние – в основном обноски – оставляло желать лучшего, а дерзкие манеры вызывали у встречных прохожих непреодолимое желание свернуть в первый попавшийся переулок.

– Мишу, какого дьявола?! – воскликнул рослый крепыш, которого звали Готье. – Сколько можно тебя ждать?! Я голоден, как волк!

– И мы, и мы голодны! – поддержали Готье остальные – худой и длинный, как копье, Морис и черный, словно галка, Жюль, прозванный из-за своего малого роста Мышонком.

– В таверну? – спросил Мишель, у которого тоже кишки играли марш; кусок черствого хлеба, посыпанного солью, и немного кислого вина, которое осталось от ужина папаши, – весь завтрак юного де Граммона – ни в коей мере не могли насытить его молодой здоровый организм.

– В таверну! – хором ответили приятели.

– А деньги у вас есть?

При этих словах Мишеля живые лица сорвиголов вмиг стали унылыми, как у похмельного монаха во время ранней заутрени. Увы, деньги в кошельках юных дворян водились редко, а если им и случалось туда попасть каким-то чудом, то хранились они недолго – Париж не зря заслужил прозвище города соблазнов.

– Выше головы! – воскликнул Мишель де Граммон. – Сегодня кредита нам, увы, не видать как своих ушей, но деньги все равно у нас будут. За мной!

Он был на год младше самого юного из компании, Жюля, тем не менее место вожака занял по праву. Мишель прослыл большим выдумщиком и отчаянным храбрецом.

Далеко ходить за деньгами не пришлось. Возле церкви, как обычно, стоял упитанный монах-доминиканец, с напускным смирением воздев глаза к небу. Он собирал подаяния в кружку для пожертвований – опечатанную жестянку с прорезью для монет. День был праздничный – собственно говоря, когда началась Фронда, парижане что-то праздновали почти каждый день, – поэтому церковь не пустовала, и людской поток цеплялся за монаха, как льдины во время весеннего половодья за опору моста. При этом раздавался приятный звон, уведомлявший Отца небесного, что очередная монетка на благое дело скрылась в утробе изрядно потяжелевшей жестянки, которая висела поверх круглого живота монаха на тонком сыромятном ремешке.

Сорванцы мигом поняли, что намеревается сделать Мишель де Граммон. Такие поступки, тем более возле церкви, считались большим грехом, но и сам затейник, и его приятели давно стали вольнодумцами, а значит, безбожниками, хотя никому в этом не признавались, и им на условности было наплевать.

Отвлечь внимание монаха вызвались Готье и Морис, Жюль, как самый ловкий из всех четверых, должен был украсть жестянку, а Мишель, выглядевший наиболее солидно – он донашивал вещи отца, поэтому имел вполне приличный вид, если, конечно, не сильно присматриваться, – выступал в качестве прикрытия. Все случилось в один момент: Готье и Морис «нечаянно» толкнули доминиканца и забормотали извинения, Жюль, полоснув острым, как бритва, ножом по ремешкам, поддерживающим жестянку, подхватил ее, спрятал под камзол и был таков, мигом растворившись в толпе, а Мишель благородно оттолкнул прилипших к монаху сверстников и гневно сказал:

– Пошли прочь! Святой отец, простите их, они нечаянно.

– Бог простит, – с прежним смирением ответил монах, который вдруг почувствовал себя как-то неуютно.

Ему показалось, будто с ним что-то произошло, но что именно, он не мог понять, пока любезный юный дворянин не отправился восвояси. Хлопнув ладонью по тому месту, где должна висеть жестянка, он вдруг ощутил, что ее там нет. Это было удивительно и необъяснимо. Монах озадаченно огляделся, даже посмотрел на низкие тучки – уж не решил ли какой-нибудь ангел доставить Всевышнему подаяния горожан самолично, минуя промежуточные инстанции? – а затем, когда до него наконец дошла вся пикантность ситуации, удивительно тихо для его комплекции пискнул: