С той поры Зарубиным овладело тайное и страстное за­нятие — записывать охотничьи рассказы. А в Госохотконтроль они стекались со всей страны, правдивые, нелепые и загадочные — все в одну кучу. Каждая командировка приносила сюрприз и последующий успех. Как госслу­жащему Зарубину не полагалось публиковать служеб­ные материалы в открытой прессе, сдерживала корпора­тивная этика, и он придумал себе псевдоним — Баешник. Так на Вологодчине, где он вырос, называли рассказчи­ков или сказочников, сочиняющих бухтины, — небыва­лые истории, сказки и анекдоты. Первую байку про ста­рушек и кабанов он напечатал в охотничьем журнале и имел неожиданный успех. Пытливые читатели нашли несколько таких деревень, куда в голодную пору сбегает­ся зверьё и просит помощи у человека. Вторая публика­ция про пингвинов его успех только закрепила и вызвала новую волну читательского интереса. Но в то же время начался и шквал внутренних проверок в Госохотконтроле: откуда произошла утечка служебной информации.

И Зарубин с тех пор почуял себя чужим среди своих.

Третья публикация о поимке живой чупакабры и во­все покорила читающую охотничью публику, особенно домохозяек. Начали слать денежные переводы, чтоб заку­пать для неё свежую кровь либо живых овец: гуманисти­ческие воззрения современников не поддавались никако­му логическому осмыслению. И когда Зарубин обработал и опубликовал байку про лигра, точнее про любовь львицы и тигра, понял, что почти созрел для более крупной литературной формы. И вообще захотелось в жизни че­го-то значительного, вдруг остро и неотвязно почувство­валась тоска от одиночества, которой ранее у себя не за­мечал, а даже гордился редкостным даром — ни разу не жениться и дожить холостяком до сорока. Охота со­бирать мелкие байки улетучилась, претила некая вторичность: какой темы ни коснёшься, непременно всплывёт старая притча, анекдот либо чей-нибудь сказ. Самому же придумать захватывающую историю не хватает опыта, и оставалось лишь мечтать об оригинальной и большой литературе, теребя страницы чужих книг, в том числе Сабанеева.

Правда, втайне от сослуживцев и шефа он уже начал описывать внутреннюю жизнь чиновничьего аппарата Госохотконтроля, но почему-то получалась откровенная сатира, наполненная ещё и саркастическим ядом. Зару­бин понимал, что смеётся и издевается над самим со­бой, и всё-таки обнародовать свои сочинения никогда бы не решился, ибо это грозило немедленным разоблачени­ем и увольнением. Не сказать, чтобы он зубами держал­ся за своё место, однако оказаться на улице был не готов: статус работника министерского подразделения откры­вал большие возможности получать информацию, хоро­шую зарплату и возможность охоты в любом уголке стра­ны, что ценил Зарубин более всего.

Он пребывал в состоянии тоскливой мечтательности, возможно, потому и показалось, будто генеральный ди­ректор не в двери вошёл — с небес спустился. Фефелов редко заходил в кабинеты подчинённых, любил вызы­вать к себе, причём даже не сам — через секретаршу, но оправдывал это служебным, ненавистным для него этикетом, подчёркивая свой либерализм. Тут же явился собственной персоной, что случалось, когда требовалась неофициальная научно обоснованная консультация либо решение головоломной задачи. Например, избавиться от навешанной министерством обязанности контролиро­вать поголовье пингвинов. Сами пингвины в Антаркти­де существовали, их колонии жили в российской зоне ответственности, однако за численность и развитие это­го вида фауны спросить было не с кого. Госохотконтроль был структурой новообразованной, и сразу же по «чер­дачному» типу, то есть высокопоставленной министер­ской свалкой, куда сносят всё, что из-за государственных интересов выбросить невозможно.

Однако от всего этого была и польза: Зарубина коман­дировали на Южный полюс! И он два месяца там отдыхал на станции, став в доску своим парнем в стаде пингвинов. Одна самка ему даже яйцо снесла и потом назойливо за­ставляла высиживать птенца, спрятав его в складках жи­вота. Пришлось на морозе задирать одежду и показывать ей, что складок таких у него нету: Зарубин от природы был сухощавым и жилистым, и удивительно, пингвиниха это поняла. Яйцо пришлось спрятать в самое тёплое место — под мышку. А она начала приносить ему рыбу и требовать, чтоб ел сырую — откармливала. Через ме­сяц у Зарубина под мышкой вылупился пингвинёнок.

Про это он и опубликовал байку, которая сделала из­вестным псевдоним Баешник, но сильно не понравилась руководству. Уличить в разглашении служебных секре­тов его не смогли, но подобных командировок лишили напрочь. Кто-то ехал в Африку — перенимать опыт кон­троля за охотничьими ресурсами, кто-то в Южную Аме­рику — изучать организацию коммерческих охотничьих хозяйств, а Зарубин теперь сидел в Москве или раз в год наведывался, к примеру, в Тамбовскую область выяснять причины падения поголовья зайца-русака. Или вздрю­чить руководство охотуправления, где начали подполь­ную торговлю лицензиями на отстрел животных. Кроме общих надзорных задач Госохотконтроль выполнял функ­ции тайной службы министра, поэтому его сотрудников, и особенно Фефелова, в регионах опасались, откровенно не любили, но вынуждены были подобострастно при­нимать на самом высоком уровне, изображая крайнюю степень гостеприимства.

В общем, такой внезапный визит шефа сулил нечто новое! Тем паче в руках начальника была угловатая кар­тонная коробка, грубо замотанная скотчем и напомина­ющая мину террориста-смертника. Мечтательный вид Та рубина и его гражданский костюм шеф сразу заметил, но с учёными либеральничал и не наказывал за наруше­ние формы одежды. Существовала байка, будто его са­мого отняли от любимого занятия и посадили в кресло руководителя федерального уровня, то есть якобы совер­шили насилие над свободолюбивой романтической лич­ностью, вытащив из грязи в князи.

— Ко мне обратился вологодский губернатор, — как- то рассеянно сообщил Фефелов. — У него там не совсем обычная проблема. В охотугодьях на реке Пижме завёл­ся йети. Просит с ним разобраться. Посоветуй, что мо­жем сделать.

И ткнул пальцем в карту на стене. Зарубин ощутил приятный ветерок назревающей командировки, тем бо­лее в свою родную область. Однако виду не показал: шеф не любил, когда перед ним излишне рьяно копытят землю.

— Мысль не новая, — определил он. — На приз не по­тянет.

Фефелов выругался, что делал редко:

— Натуральный йети, мать его... йети... Снежный че­ловек! Без шуток.

Генеральный относился к своим сотрудникам с иро­нией и одновременно подчёркнутой уважительностью, поскольку добрая четверть его подчинённых были кан­дидатами и докторами, имели десятки научных работ, а у шефа — заочный биофак университета и много лет госслужбы начальником областного охотуправления. Од­нако никакой ущербности от этого он не испытывал, на­против, все понимали: пожелай он остепениться, сделает это влёгкую. Причём диссертацию напишут и принесут сами подчинённые, но он — что их подкупало в начальни­ке — упорно этого не хотел. По крайней мере за два года совместной работы намерений не высказывал.

— Снежные барсы — это по нашей части, — сразу по­пытался отбояриться Зарубин. — Но с человеками мы не работаем.

— И не придётся, — заверил генеральный. — Ну, если только с одичавшими особями...