— Что же ее разозлило? — спрашивает Мэри Энн.

Я ерзаю на стуле. Так и хочется спросить: «А ты хоть представляешь себе, каково жить с мужиком, который тебя бьет? Тебе этого мало, Мэри Энн?»

— Хрен ее знает, — отвечает Ларри.

Мэри Энн молчит. Секунд через тридцать неловкое молчание вынуждает Ларри добавить:

— Ну, может, это потому, что я не пришел домой ночевать.

Ага, думаю я, еще один любитель поразвлечься на стороне, и поскольку мне трудно сдерживаться, когда речь заходит о супружеской неверности, я бросаю на него испепеляющий взгляд, но успеваю подумать: «А что будет, если теперь ему что-то не понравится во мне?» Ларри смотрит сначала на меня, затем на Кишу, рослую афроамериканку, бывшую профессиональную боксершу (ухо у нее как кочан цветной капусты), единственную женщину в группе, кроме меня и Мэри Энн (хотя Мэри Энн, думаю, не в счет). Киша отвечает ему выразительным взглядом.

Словно почувствовав нашу неприязнь, Ларри продолжает:

— Я в тот день перебрал, а когда я напьюсь, ко мне лучше не подходить, вот я и решил дома не ночевать, от греха подальше.

Мэри Энн смотрит на него с обожанием.

— Вот видите, Ларри, вы сделали очень важный шаг. Вы осознали, что алкоголь провоцирует вас на гнев, и сами попытались обезопасить окружающих. Мне кажется, это шаг на пути к успеху.

Она заправляет за уши свои жиденькие серые волосенки, одергивает на себе свитер и дарит Ларри робкую улыбку.

Киша, которая, возможно, умеет владеть собой еще хуже меня, говорит, обращаясь к Ларри:

— Черт, да она разозлилась потому, что не знала, где ты шляешься! Я бы тоже разозлилась, и мисс Училка, и мисс Шеф-повар! — Она кивает в нашу сторону. — Еще бы мы не разозлились, если муж не пришел домой ночевать! Поди знай, где он и с кем спит.

Не успеваю я вставить: «Верно, сестренка!», как Шон, мужчина средних лет, в дорогом костюме, небрежно махнув рукой, произносит безапелляционным, надменным тоном:

— Да бросьте вы, речь сейчас не об этом! Какая разница, из-за чего там она злится? Важно другое: вот он, Ларри, пытается честно в себе разобраться. Он знает за своей женой не меньше сотни разных мелких недостатков, и они его бесят, но, когда он пьян, эта сотня превращается в тысячу. И он над собой работает, как может, а если дура-жена этого не понимает, то и черт с ней! Нечего тут разводить консультацию по вопросам семьи и брака. У него, у Ларри, и без посторонних баб проблем хватает. Почему до вас никак не доходит, что на женщинах свет клином не сошелся?

В голосе Шона слышится презрение и почти неприкрытая ненависть к женщинам. До сих пор он помалкивал, и мне очень хотелось бы знать, что он натворил и почему оказался среди нас. Одно несомненно — здесь каким-то образом замешана женщина.

Мэри Энн, как последняя предательница, воркует:

— Спасибо, что поделились своими мыслями, Шон. Хотите еще что-нибудь добавить?

Шон упирается в колени локтями, прячет лицо в ладонях и глухо произносит:

— Нет, больше ничего.

Мэри Энн поворачивается к нам с Кишей и собирается заговорить, но я ее опережаю. Едва сознавая, что делаю, я вскакиваю и начинаю быстро и горячо:

— Хотите знать, что провоцирует приступы гнева у меня, Мэри Энн, Шон, Ларри? — говорю я громче, чем мне бы хотелось. — Засранцы мужья, которые врут напропалую, и их поганые шлюхи!

Я слышу, как Мэри Энн произносит: «Мира», знаю, что сейчас она скажет о клубах черного гнева, в которых я задыхаюсь, но мне на все плевать, меня понесло.

Я вываливаю на них свою историю — как я на седьмом месяце беременности взяла себе в помощь Николь, чтобы она временно поработала метрдотелем в нашем ресторане «Граппа». Как начала кое о чем догадываться, когда Хлое было всего несколько часов от роду, и как однажды ночью, в половине третьего, когда Хлоя проснулась, а Джейка все еще не было дома, я взяла ребенка, уложила в переноску для младенцев, прошла три квартала до нашего ресторана и тихо проскользнула внутрь через боковую дверь.

Дверь была заперта, однако лампочка сигнализации не горела, что сразу показалось мне странным: перед уходом Джейк всегда тщательно все запирает и включает сигнализацию. Хлоя к тому времени снова уснула, поэтому я осторожно поставила сумку на одну из кожаных банкеток.

Я тихо прокралась через обеденный зал и вошла в темную кухню, за которой находится кабинет; оттуда пробивался свет свечей. Подойдя поближе, я услышала музыку. Знаменитая ария «Nessun Dorma» — «Пусть никто не спит» — из «Турандот», любимой оперы Джейка. Не в бровь, а в глаз! На мраморном столе для раскатки теста я обнаружила открытую бутылку вина и два пустых бокала. Чтобы добить меня окончательно, они выбрали тосканское «Массето Тенута дель Орнеллайа», тысяча девятьсот девяносто девятого года, — самое дорогое вино из наших запасов. Любовная прелюдия за триста восемьдесят долларов.

Прихватив бутылку, я отправилась в кабинет, ориентируясь по разбросанной на полу одежде. Клетчатая поварская форма Джейка, черное обтягивающее платье Николь, за которое я ее так ненавидела, и черный кружевной лифчик из бутика «Викторианский секрет». Они устроились на кожаном диванчике (Николь сверху, разметав свои черные космы по груди Джейка) и совокуплялись, как дворовые собаки. В угаре страсти они не слышали, как я подошла. Вылив остатки вина себе в рот, я, дабы объявить о своем появлении, запустила бутылкой в стену над диваном.

Прежде чем Джейк успел высвободиться и вскочить, я прыгнула Николь на спину, схватила ее за волосы и дернула со всей силы, какой наградили меня мои темпераментные средиземноморские предки. Николь завизжала и дико замахала руками, ненароком заехав Джейку по мордасам. Он, извиваясь, выбрался из-под нее и попытался схватить меня за руки, но со мной не так-то просто справиться. Гнев и унижение утроили мои силы, и я сражалась, как львица.

Наконец, отчаявшись, Джейк уперся головой мне в спину, обхватил сзади за талию и рванул на себя. Ему удалось меня отодрать, и в результате его могучего рывка у меня в руке остался здоровенный клок черных волос Николь. Она схватилась за свой пульсирующий от боли скальп, и ее вопли перешли в жалобное подвывание. Потом она, голая и окровавленная, свернулась в позе эмбриона и запричитала.

Мои слушатели не сводят с меня глаз, пока я выкладываю им всю правду-матку, даже то, как представляла себе, будто притворно предлагаю Николь помириться, после чего выбиваю из нее дух, и не где-нибудь, а на телешоу Джерри Спрингера.

Когда я замолкаю, чтобы перевести дыхание, я вижу, что у меня дрожат руки: воспоминания спровоцировали выброс адреналина. Я оглядываю своих слушателей. Шон отнял руки от лица и в упор смотрит на меня, словно я только что подтвердила его худшие опасения относительно женщин. Киша скалится во весь рот, показывая белоснежные зубы. Она одобрительно покачивает головой и с нескрываемым восхищением бормочет: «Ни хрена себе».