Именно во время этого спектакля опера навеки запечатлелась в сознании Кацуми Хосокавы. Она стала посланием, записанным на внутренней стороне его век, посланием, которое мальчик читал во сне. Через много лет, когда бизнес завладел всей его жизнью без остатка, когда он, кажется, работал больше всех в стране, где усердный труд считается высшей добродетелью, он все еще верил, что жизнь, подлинная жизнь, находит выражение именно в музыке. Подлинная жизнь таится в нотных строчках «Евгения Онегина», пока ты выполняешь свой каждодневный долг перед этим миром. Разумеется, он осознавал (хотя и не совсем ясно), что оперное искусство – не для всех, но какая-то часть его, он надеялся, была для всех. Не жена, не дочери, не работа – те записи, что он бережно хранил у себя дома, те редкие спектакли, что ему удавалось посмотреть на сцене, служили ему мерой, которой он проверял собственную способность любить. Он никогда не думал, что отдает опере часть себя, которую следовало бы посвятить жизни. Напротив, он считал, что без оперы эта его часть исчезнет без следа. В начале второго акта, когда Риголетто и Джильда запели вместе и их голоса слились в победное гармоническое единство, Кацуми Хосокава схватил руку отца. Он понятия не имел о том, что персонажи говорили друг другу в тот момент, он не знал даже, что они играют отца и дочь. Он знал только одно: ему необходимо за что-то ухватиться. Впечатление от пения было столь сильным, что мальчику показалось, будто он падает вниз со своего парящего над пустотой сиденья.

Такая любовь требует верности, а господин Хосокава был верным человеком. Он никогда не забывал о значении Верди в своей жизни. Со временем, как у всех поклонников оперы, у него появились любимые исполнители. Он собрал коллекции записей Шварцкопф и Сазерленд. Но более всего он почитал гений Каллас. Свободного времени у него в жизни было очень мало, а уж тем более времени на такое серьезное хобби. Он взял себе за правило, отобедав с клиентом или закончив работу с документами, минут тридцать слушать музыку, а перед сном читать оперные либретто. До ужаса редко, может быть, пять воскресений в год, он освобождал себе несколько часов, чтобы прослушать какую-нибудь оперу от начала до конца. Однажды, когда ему было далеко за сорок, он поел несвежих устриц и три дня пролежал дома с тяжелым отравлением. Он вспоминал это время как счастливые каникулы, потому что именно тогда он непрерывно слушал «Альцину» Генделя – даже во время сна.

Первую запись Роксаны Косс ему подарила на день рождения старшая дочь, Кийоми. Помня, как невыносимо трудно подбирать подарки отцу и увидев в музыкальном магазине диск незнакомой певицы, она решила попытать счастья. Однако больше всего ее привлекло даже не имя, а лицо женщины на обложке. Обычно Кийоми раздражали фотографии певиц сопрано. Они вечно прятались за вуалями и раскрытыми веерами. Роксана Косс глядела прямо на зрителя, ее глаза были широко распахнуты, подбородок приподнят. Кийоми потянулась к ней даже раньше, чем прочла название оперы: «Лючия ди Ламмермур». Сколько уже записей «Лючии ди Ламмермур» имелось у ее отца? Неважно. Кийоми не колеблясь отдала деньги продавцу.

В тот вечер, вставив диск в плеер, господин Хосокава уже не возвращался к работе. Он снова превратился в мальчишку, руку которого в токийском Метрополитен Фестиваль-холле сжимает большая и теплая рука отца. Он ставил диск снова и снова, нетерпеливо перескакивая места, где ее голос не звучал. Такой возвышенный, парящий и теплый голос, совершенно бесстрашный. Как могло случиться, чтобы голос был одновременно таким сдержанным и безрассудным? Он позвал Кийоми. Она пришла и остановилась в дверях его кабинета, собираясь произнести «Да?» или «Что, папа?» – но тут сама услышала голос. Голос женщины, которая смотрит с фотографии вам прямо в глаза. Отец не сказал ни слова, он просто указал ей рукой на плеер. Кийоми почувствовала невообразимую гордость оттого, что совершила столь правильный поступок. Музыка словно звучала ей похвалой. Господин Хосокава закрыл глаза. Он грезил.

С тех пор прошло пять лет, и он видел Роксану Косс в восемнадцати оперных спектаклях. В первый раз это произошло по удачному стечению обстоятельств, потом он нарочно подстраивал свои дела так, чтобы в нужное время оказываться в тех городах, где она выступала. «Сомнамбулу» он слушал три вечера подряд. Он никогда не искал с ней встреч, не старался выделиться из общей массы зрителей. Он не считал, что восхищается ее дарованием сильнее прочих, – скорее верил, что только дураки не испытывают от ее пения тех же чувств, что и он. Разве может человек удостоиться большей чести, чем сидеть и слушать пение Роксаны Косс?

Отыщите в каком-нибудь бизнес-журнале статью о Кацуми Хосокаве и вглядитесь в нее повнимательнее. Господин Хосокава не демонстрирует собеседнику своих чувств, потому что чувства – это частное дело человека, закрытое от чужих глаз. Но он неизменно упоминает оперу, и упоминания эти придают ему человечности. Другие VIP-персоны обычно предстают на фотографиях со спиннингами в руках на каких-нибудь горных шотландских реках или за штурвалами собственных спортивных самолетов на пути в Хельсинки. Господина Хосокаву фотографировали в домашней обстановке – он сидит в кожаном кресле, в котором обычно слушает музыку, и за его спиной виднеется новейшая стереосистема фирмы «Нансей». Журналисты не могли не спросить: «Кто ваш любимый исполнитель?» И господин Хосокава не мог не ответить.

За цену, которая значительно превышала все прочие расходы на прием (еда, сервис, транспорт, цветы, охрана), Роксану Косс убедили принять приглашение, это было как раз между окончанием сезона в «Ла Скала» и началом гастролей в аргентинском «Колоне». Было условлено, что на обед она не приедет (перед выступлением она никогда не ест), но прибудет к концу трапезы и исполнит шесть арий со своим аккомпаниатором. Господин Хосокава был уведомлен письмом, что в случае его согласия посетить прием он сможет заблаговременно выслать свои предложения по репертуару, и, хотя никаких обещаний мисс Косс не давала, эту заявку ей все-таки передадут на рассмотрение. Когда свет погас, она исполняла арию из «Русалки» – ту самую, что предложил господин Хосокава. На этом ее программа заканчивалась, однако, если бы свет не погас, кто мог бы поручиться, что она откажется спеть на бис?

Господин Хосокава выбрал «Русалку» в знак глубокого уважения к госпоже Косс. Исполнение этой арии, жемчужины ее репертуара, не потребовало от певицы никаких особых приготовлений – она и так наверняка включила бы ее в программу, даже если бы господин Хосокава не попросил. Он не стал хвастаться своей эрудицией и включать в заявку совсем малоизвестные партии вроде арии из «Партенопы». Он лишь хотел побыть рядом с ней, в одной комнате, и послушать, как она поет «Русалку». «Если чья-нибудь человеческая душа томится обо мне во сне, то пусть она вспомнит обо мне при пробуждении!» Ему перевели эту фразу с чешского много лет назад.

Электричество не включалось. Овации потихоньку пошли на спад. Все, напрягая зрение, щурились, пытались разглядеть примадонну в темноте. Прошла минута, другая, но общество оставалось в беззаботном спокойствии. Потом Симон Тибо, французский посол, которому перед приездом в эту страну обещали гораздо более перспективный пост в Испании (но подло передали его другому лицу в качестве награды за какие-то важные политические услуги в тот самый момент, когда Тибо и его семья упаковывали чемоданы), заметил свет в щели под кухонной дверью. Он был первым, кто начал кое-что понимать. Его словно пробудили от глубокого сна, в который он погрузился под воздействием ликера, обильной еды и Дворжака. Он подхватил под руку жену и, хотя она все еще продолжала аплодировать, потащил ее сквозь толпу. Он врезался в невидимые тела. Он прокладывал себе дорогу к стеклянной двери, которая, насколько он помнил, находилась в дальнем конце комнаты и вела в сад. Вертел головой, стараясь разглядеть звезды на небе – для ориентации. Но увидел только узкий, скользящий по стенам и потолку луч карманного фонарика – один, потом другой, – и ощутил, как его сердце падает куда-то вниз. Его охватила тоска – по-другому нельзя было назвать это чувство.