– Эй, – показал он кулак, – вот скажу твоей матери!

– Не дрейфь, парень. Пойдешь потом со мной в клуб друзей животных?

Он замотал головой и стал раскладывать деревянные тарелки для завтрака, все в зазубринах по краям.

– Я с вами больше не играю. Вы меня обманули. Раз я плачу взнос, значит, я тоже хочу принимать во всем участие.

– А кто тебе не дает?

– Как бы не так! Что было на прошлой неделе? Вы зажарили голубя, а мне даже косточки не оставили!

– Ну, ты же опоздал…

– Я пришел вовремя! Толстяк мне обещал, что я забью голубя. Я же оплатил!

– Да забудь ты про это. – Я принялся болтать ногой. – На вкус он был резиновый, словно покрышку жевали. Мы его собаке бросили.

– Все равно. Это была моя добыча. А вы – подонки.

Он вновь посмотрел вверх. Волосы расчесаны на прямой пробор, лицо бледное и заостренное клином.

– Эй, надеюсь, ты скоро свалишься оттуда.

– Кто? Я? Да ты что, рехнулся?

Он обошел стол и разложил между тарелок ножи, один за другим, словно цифры на круглом циферблате.

– Это наш дом.

– Ну и что? Вот сейчас нассу тебе на голову, придурок.

– Хотелось бы посмотреть, как это у тебя получится.

И он скрылся в кухне.

– Духу не хватит!

Я свесился с балкона насколько возможно и прицелился на его стул. Смачно плюнул. Но плевок шлепнулся на каменный пол, такой же серый, как и хлеб. В семье Горни никогда не было на завтрак белых булочек.

На узкой стороне лоджии, почти над столом с двумя стульями, было окно. Я слез с парапета и прижался носом к стеклу, пытаясь сквозь щель в занавесках разглядеть хоть что-нибудь. Но увидеть ничего не смог. В общем-то, комната была частью нашей квартиры, но у нее был отдельный вход и умывальник. Когда-нибудь я буду в ней жить. Но сейчас ее сдавали. Я пошел на кухню, открыл пачку кукурузных хлопьев и насыпал в тарелку. Некоторые упали на пол, я быстро подпихнул их под плиту ногой и достал из холодильника бутылку молока. Потом сел за стол на балконе, и, поедая свой завтрак, смотрел поверх сада на поля, на дорогу на Дорстен, уже забитую грузовиками. За терриконами кружили вороны вокруг башенного копра, колеса которого крутились навстречу друг другу, как у тарантаса в телесериале «Бонанца»[2].

В кухню вошла мать и не сразу заметила меня – балкон был узкий и прятался в тени. Она подошла к буфету, потушила бычок. Потом взяла из пачки новую сигарету и прикурила. Тогда она курила Chester, и мне совсем не нравился желтый цвет их пачек. А вот Gold-Dollar она разлюбила. Она находила отвратительным, когда крошки табака залипали на ее накрашенных губах. И это было правдой. Кроме того, от них желтели пальцы. На ней была белая блузка, серая юбка от костюма и светло-серые туфли на шпильках. Она мечтательно смотрела в окно, и из ноздрей у нее шел дым.

За пшеничной нивой виднелся кусок проселочной дороги, ведшей к клеверному полю. Дорога почти всегда была пустой, машин практически ни у кого не было, лишь иногда можно было увидеть жителей Ледигенхайма, которые учились там ездить на велосипеде. Это были португальцы и сицилийцы, бывшие рыбаки и батраки, работавшие теперь на шахте, и большинство из них никогда не сидело на велосипеде. Когда они пытались проехать часть пути, вихляя из стороны в сторону и все время падая, на всех балконах в нашем поселке от души развлекались над ними, и даже мой отец, почти никогда не улыбавшийся, однажды вечером захохотал так громко, глядя на одного из них, особо неуклюжего, что Софи даже заплакала.

Моя мать потрогала свои волосы, осторожно, словно проверяла фасон прически. В выходные она снова сделала себе перманент, на ногтях блестел свежий лак.

– Я здесь.

Я произнес это очень тихо, чтобы никого не разбудить за окном. Она кивнула, продолжая вглядываться в поле. На шее висела коралловая нить.

– Я знаю. Ты уже позавтракал? – И, не дожидаясь моего ответа, сказала: – Снимай штаны, я их постираю. Возьми в шкафу чистые. И сегодня до обеда побудь дома с сестрой, слышишь? Я еду в город.

– Но я уже собрался в клуб друзей животных!

– Сходишь попозже. Я вернусь к часу.

– Так поздно?… Мы же договорились. Ведь у меня каникулы.

– Вот именно. И у тебя есть время сделать кое-что и для меня. Мне нужно на обследование. Все!

Ее скулы, покрытые мелкими прожилками, густо кустившимися под тонкой кожей, энергично задвигались. Она открыла кран, сунула под струю только что закуренную Chester и выбросила ее в ящик с углем. Затем вышла из кухни.

Я приклеил на руку новый пластырь. Ссадины больше не болели. Два дня назад я не сделал домашнее задание, что наказывалось очень строго: нужно было протянуть пальцы вперед и Дей, наш учитель, поднимал руку и бил по ним линейкой. Линейка была деревянной, но с металлической окантовкой, а количество ударов оглашалось заранее. Если отдернул пальцы – добавлялся дополнительный удар. Больно было так, что наиболее провинившиеся даже начинали плакать.

Дей, по кличке «Кривой Дей», вызвал меня к доске и продиктовал задачку. Многие тут же подняли руки, но он помотал головой.

– Сначала те, у кого неважно с арифметикой.

И пока я тупо смотрел на цифры, сдирая с мела бумагу, я все время слышал позади себя усердные щелчки пальцами тех, для кого написанное на доске проблемой не было. И чем дольше длилась моя беспомощность, тем громче становились щелчки.

Я втянул голову в плечи, закрыл глаза, кусал губы, но Дей не отпускал меня. Он ждал. Перепачканными мелом пальцами я стер с висков пот, а он, вздохнув, произнес наконец свое обычное: – Безнадежно… – и, схватив меня за ухо, потащил через весь класс. Он раскрыл учебник и показал, какие задачки я должен решить к следующему уроку.

Потом я долго сидел дома за столом в большой комнате. «Определи центральный угол…» На полях тетради я рисовал каракули. «Раздели сумму цифр числа на…» Я царапал ногтем большого пальца по перьевой ручке. Древесина пахла так, как я представлял себе запахи Ливана: я несся на белом арабском скакуне сквозь кедровые леса. «Если в каменоломне ежедневно добывается семь кубических метров гранита и удельный вес камня таким образом соотносится со стоимостью веса за тонну, что через шесть рабочих дней…» Я склонился над столом, положил голову на скрещенные руки и заснул. Но мать разбудила меня.

– Это что такое? Ты уже все сделал?

Я кивнул, закрыл тетрадку и отнес портфель в детскую. Потом принялся листать старые комиксы про принца Железное сердце, лежавшие у меня на кровати, пока не нашел место про великана Орона. Великан мне очень нравился, хотя и выглядел жутко – на теле сплошные желваки и шишки, но при этом он был очень добродушным и не любил, когда люди боялись его. Потому он и перебрался туда, где никто не хотел жить – в камыши и болота, став со временем лохматым и серым, словно высохший тростник. У него везде были свои пещеры и убежища, он знал все тропинки в непроходимых болотах, питался рыбой и грибами, и люди были ему не нужны. Только изредка, примерно каждые десять-пятнадцать лет, когда тупился нож, к нему приходил принц Железное сердце и приносил новый.